Святитель Григорий Богослов. Сборник статей - Григорий Богослов , святитель (Назианзин) Страница 87

песнопениям» о Боге [Отце], Слове и Духе, какие написал Григорий. По долгу пастыря Церкви он принимал самое живое участие в делах веры, и потому его глубокому сочувствию современным вопросам естественно было выразиться и в его стихотворениях. Кроме того, церковная история передает, что в IV веке особенно прославились аскеты с их строгой девственной уединенной жизнью и все лучшие проповедники посвящали им несколько похвальных слов; а это показывает, как современны были стихотворения Григория о монахах, о девстве, о суете жизни, сравнение мирской жизни с духовной и т. п. Наконец, если мы здесь только странники и пришельцы и наше отечество на небесах, то какие звуки еще должны издаваться и выражаться лирой поэтов, как не звуки скорби и песнопения о бедствиях земного странствования? Ответ пленных иудеев вавилонянам, по крайней мере, говорит в защиту этих мыслей (см. Пс. 136). Во всех подобных случаях, хотя бы поэт говорил о самом себе и высказывал свои чувствования, они вовсе чужды личной исключительности, и к его чувствам никто не может оставаться равнодушным и холодным, разве только будет чрезвычайно невнимателен к своему долгу и назначению.

Но не одни теоретические соображения уверяют нас в том, что избранное Григорием содержание доступно для поэтического выражения. К этой же мысли необходимо приводит и самый разбор стихотворений, исследование того, как выполнил Григорий более общие требования теоретиков или критиков касательно образа поэтического выражения и раскрытия истины.

От лирических произведений иногда требуют, чтобы они начинались изображением сильного восторга, были полны быстрых переходов, обнаруживали некоторый беспорядок в расположении и т. п. Но определять достоинство выполнения лирических произведений по подобным теориям – значит ограничивать их очень тесными пределами однообразия, и в случае действительного подчинения лирики таким правилам нужно будет превозносить похвалами такие оды, в которых начальный восторг заменяется холодными и общими восклицаниями. По отношению к стихотворениям Григория надобно наперед сказать, что у него нет этой восторженности начал, ни быстрых порывов, но также нет пустой ложной декламации; зато в его песнопениях можно как бы наяву созерцать победоносную борьбу сердечной веры с холодным рассудком и такое примирение притязаний последнего с правами первой, при котором из действительных прав ничего не отнимается ни у того, ни у другой. В этом смысле, можно сказать, решаются иногда и отвлеченные вопросы; но это решение предоставляется сердцу, горячо любящему истину и узнающему ее в точных и близких подобиях, в живых картинах и изображениях и только изредка дозволяющему рассудочное исследование, притом только для опровержения общеизвестной софистики, такой софистики, которая сделалась предметом домашних разговоров и рыночных споров. Там, где разум не понимает ясно внутренней возможности того, что передает [Бого]откровенное учение, поэт признает законность его притязаний на уяснение, но, предваряемый чувством благоговения перед неисповедимым величием Божиим, он в то же время сознает и необходимость непостижимых тайн в учении о Боге, силится представить истину догматов в образах, взятых из сотворенной природы, но не удовлетворяется даже довольно близким их соответствием и, наконец, останавливает взор и мысль читателей на живом напоминании того, что говорится в разных местах Писания о свойствах и действиях Сына Божия и Святого Духа. Поэтому даже и те стихотворения, которые надписываются «О началах», «О Сыне», «О Святом Духе», никак нельзя назвать «мертвым трудом механического составления» или «метрическим облачением», лишенным внутренней жизни и духа истинной поэзии; скорее, это совершеннейшие образцы высоких лирических произведений, весьма сходные с ветхозаветными псалмами, только собственная образность последних в первых заменяется формой неожиданных, но живописных подобий и сравнений. И эти подобия, по особенной своей живости, выразительности и ясности, так стирают различие между внутренним и внешним, между объясняющим и объясняемым, что рассудок, удовлетворенный объяснением истины через аналогию, не хочет открывать прикровенное, разделять соединенное, и после сего истина легко воспринимается чувственным представлением, скоро переходит в сердечное убеждение, отсюда вновь получает животворную силу к собственному своему ограждению от нападок софистики и, таким образом, удовлетворяет нераздельно всем трем потребностям души, то есть стремлению к истине, добру и красоте. Справедливость этих слов еще более можно уяснить, если припомнить те явления психической жизни, когда люди, проникнутые благоговейным чувством, более утверждаются в истине, например, бессмертия души чрез созерцание образов воскресения в весеннем оживлении малейших насекомых и прозябении растений, чем рассудочными доказательствами. Для объяснения сего положения немало может служить и то, что писатели с мистическим «направлением» обыкновенно в самых физических предметах любят отыскивать изображения мира невидимого, духовного и чрезвычайно восхищаются подобными сближениями. Согласившись с этим, надобно допустить, что подобия или сравнения в поэтических, особенно в лирических, произведениях нельзя считать чуждыми поэтической образности и что, напротив, живописные сравнения имеют достоинство не только приятного, занимательного, но и истинно прекрасного, художественного выражения истины.

Может представиться, что если подобиям приписать поэтическую образность, то чрез это смешаются произведения поэзии с ораторскими. Но это опасение напрасно, по крайней мере по отношению к стихотворениям Григория Богослова. Сила чувства, преобладающая над спокойным размышлением, обращения к самому себе, к своему сердцу, подробная живость изображений, отсутствие ученого порядка в изложении мыслей резко отличают самые догматические стихотворения Григория Богослова от простого ораторства. Даже его песнопения о мире, Промысле и душе, которые по прежним пиитикам скорее всего можно было бы отнести к философским одам, чужды отвлеченности и научного логического или систематического порядка в изложении мыслей. Касаясь слишком живых еще в сознании народа философских и манихейских заблуждений о сих предметах, св. Григорий низлагает эти заблуждения более народными присловьями и противопоставляет крайним их нелепостям живые олицетворения библейских сказаний. Особенно поражает художественностью изображений стихотворение «Об умных сущностях». И близость Ангелов к высочайшему Свету, и первоначально бывшая в них возможность падения, и зло, привнесенное в мир отпадшими ангелами, при поэтическом воззрении нашли для себя соответственные картины в видимой природе[925]. А песнопение Григория «О заветах и о пришествии Христовом» проливает ясный свет на историю иудеев и есть благоговейно-живое признание Божественного промышления о человеческом роде[926]. Правда, поэт в одном своем догматическом по содержанию стихотворении сам употребляет выражение «Так доказал я тебе Божество Духа»[927]. Но сказанное в этом стихотворении выше вовсе не имеет ни малейшего вида доказательства, так что здесь вполне можно сказать, что поэт тем более является поэтом, чем менее стремится к этой цели. Даже если это место назвать ораторским убеждением, то здесь всего более примечается не столько желание убедить других, сколько искренность собственного убеждения поэта и то простосердечие, которое невольно действует на наше сердце и так же много заключает