Глазами ребёнка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века с пояснениями Олега Лекманова и Михаила Свердлова - Распутин Валентин Григорьевич Страница 16

– А?! Кто, что?! Это кто?! А?!

Петя заплакал, крикнул, дрожа в страшной тоске:

– Дедушка умер! Дедушка умер! Де-ду-шка умер!!!

Дядя Боря отбросил одеяло, выплюнул ужасные, извивающиеся, нечеловеческие слова; Петя затрясся в рыдании, ослеп, выбежал – ботами по мокрым клумбам; душа сварилась, как яичный белок, клочьями повисала на несущихся навстречу деревьях; кислое горе бурлило во рту; добежал до озера, бросился под мокрое, сочащееся дождём дерево, визжа, колотя ногами, тряся головой, выгонял из себя страшные дяди-Борины слова, страшные дяди-Борины ноги.

Привык, затих, полежал. Сверху капали капли. Мёртвое озеро, мёртвый лес; птицы свалились с деревьев и лежат кверху лапами; мёртвый, пустой мир пропитан серой, глухой, сочащейся тоской. Всё – ложь.

Он почувствовал в кулаке твёрдое и разжал руку. Распластанная серебряная охранная жаба выпучила глаза.

Спичечный коробок, мерцающий вечной тоской, лежал в кармане.

Птица Сирин задушила дедушку.

Никто не уберёгся от судьбы. Всё – правда, мальчик. Всё так и есть.

Он ещё полежал, вытер лицо и побрёл к дому.

☛ Где-то на рубеже 1970–1980-х годов в русской литературе наметился существенный сдвиг – от этического события как сюжетного центра к триединому сюжетному узлу магии, фатума и иронии. Перечисленные нами элементы этого всё более к концу XX – началу XXI веков влиятельного идейно-тематического комплекса с замечательной полнотой и последовательностью проявились в “Свидании с птицей” (1983) Татьяны Толстой.

Рассказ начинается восходящей линией магического сюжета: с каждым эпизодом мера и значение магии в тексте возрастают – до кульминации и перелома. В экспозиции первых абзацев мы находим как бы зёрнышко магии – детскую фантазию, превращающую песочницу в город-мир (“песочные башни, рвы, ходы в подземелья”). Дальше – больше: разворачивание за первым планом тающего в каше масла другого, мысленного плана гибнущей Атлантиды – уже не просто игра детского воображения, а выход в магическую аналогию, в поиск таинственных симпатий и вещих знаков. Представляемая картинка оборачивается не ребяческой забавой, а визионерской грёзой:

Белые дворцы с изумрудными чешуйчатыми крышами, ступенчатые храмы с высокими дверными проёмами, прикрытыми струящимися занавесами из павлиньих перьев, золотые огромные статуи, мраморные лестницы, уходящие ступенями глубоко в море, острые серебряные обелиски с надписями на неизвестном языке – всё уйдёт под воду. Прозрачные зелёные океанские волны уже лижут уступы храмов; мечутся смуглые обезумевшие люди, плачут дети… Грабители тащат драгоценные, из душистого дерева, сундуки, роняют; развевается ворох летучих одежд… ничего не пригодится, ничего не понадобится, никто не спасётся, всё скользнёт, накренившись, в тёплые прозрачные волны… Раскачивается золотая, восьмиэтажная статуя верховного бога с третьим глазом во лбу, с тоской смотрит на восток…

Следующая ступень на этой лестнице волшебства – инициация юного героя, Пети, практическое приобщение его к мифу и сказке. Во встречах мальчика с соседкой Тамилой есть все признаки частного обучения чародейству. Сама воспитательница является Пете во всей полноте сверхъестественных свойств, способностей и запросов. У неё “волшебное имя”; она прежде принадлежала потустороннему миру (“жила на стеклянной голубой горе с неприступными стенами, на такой высоте, откуда виден весь мир, до четырёх столбов с надписями: «юг», «восток», «север», «запад»”). Над ней не властна смерть (“Мне ведь семь тысяч лет…”). Она рассказывает ученику о сказочном антагонисте, похитившем её и заколдовавшем, “красном злобном драконе”, и призывает стать героем-протагонистом её сказки (“Ты меня можешь расколдовать?”). Она показывает мальчику свой оберег – “серебряную жабу” (“…Эту снимешь – конец мне. Рассыплюсь чёрным порошком, разнесёт ветром”) и дарит ему самому волшебный предмет – яйцо птицы Алконост, а вдобавок предлагает сказочное испытание, которое вернёт ей и даст ему возможность летать, как птицы (“Если сто тысяч лимонных косточек собрать и бусы нанизать, можно полететь, даже выше деревьев…”), и это позволит им отправиться в путешествие-квест, к заветному месту (“Хочешь, вместе полетим, я одно место покажу, там клад зарыт…”). Наконец, она предупреждает неофита о колдовском воздействии чудесных существ – птиц Сирин и Алконост.

Уроки волшебницы Тамилы не проходят даром: её адепт, наслушивавшись чудесных историй, и сам всё больше чувствует себя погружённым в чудеса – уже начинает окружающий мир видеть через сказочную призму, жить в сказке. Каждая вещь, попадая в поле восприятия мальчика, отныне преображается: сушащееся на улице бельё – “белые паруса «Летучего голландца»”, непонятная надпись на рублёвой бумажке – “Бир сум. Бир сом. Бир манат” – “оставшиеся от атлантов слова”. Волшебство угадывается рядом, “вот здесь”: соседний заброшенный дом населён привидениями, в ближайшем пруду обретается малышка-утопленница, превратившаяся в рыбку (наподобие “детей воды” Ч. Кингсли), днём в лесу, а по ночам и в саду, под окнами, прячется птица Сирин. Предметы и явления оказываются не равны себе, мерцают своей иномирной сутью; перед Петей открывается другое измерение бытия:

Он раньше жил себе просто: стругал палочки, копался в песке, читал книжки с приключениями; лёжа в кровати, слушал, как ноют, беспокоятся за окном ночные деревья, и думал, что чудеса – на далёких островах, в попугайных джунглях или в маленькой, суживающейся книзу Южной Америке, с пластмассовыми индейцами и резиновыми крокодилами. А мир, оказывается, весь пропитан таинственным, грустным, волшебным, шумящим в ветвях, колеблющимся в тёмной воде.

Петя идёт всё дальше в своём магическом постижении мира: созерцанием дело не ограничивается – он начинает действовать. Вот мальчик сидит в комнате умирающего дедушки, мысленно обращаясь к нему: “…Я вырезал кораблик, а Лёнечка нарисовал петушка!” – и это не просто так: за корабликом прячется “Летучий голландец” спасительной мечты, а за петушком – “петушиное слово”, которое должно спасти дедушку от угрожающей ему птицы Сирин. В мечтах ученик волшебницы возрождает древнюю, погибшую цивилизацию:

А потом они сядут на “Летучий голландец”, флаг с драконом – на верхушке мачты, Тамила в чёрном халате на палубе, – солнце, брызги в лицо, – поедут на поиски пропавшей, соскользнувшей в зелёные зыбкие океанские толщи Атлантиды.

А в магической реальности – Петя всеми силами пытается спасти больного дедушку. Он с помощью воли и слова стремится отогнать несущую смерть птицу Сирин (“Не пускайте её к дедушке, закройте плотнее окна, двери, зажгите лампу, давайте читать вслух!”; “Что тебе от нас надо, птица? Не трогай нашего дедушку!”), а ещё упорно ищет колдовские средства, чтобы обезопасить умирающего, оживить его (“Дала бы” Тамила “дедушке охранное кольцо с жабой…”; “…Может быть, она знает какое-нибудь снадобье, петушиное слово против птицы Сирин?”). Мальчик не смиряется с разрушающим чары воздействием своего мучителя дяди Бори и мысленно бросает ему вызов:

Дядя Боря разогнал громким, оскорбительным смехом хрупкие тайны, вышвырнул сказочный сор, но только не навсегда, дядя Боря, только на время! Солнце начнёт склоняться к западу, воздух пожелтеет, лягут косые лучи, и очнётся, завозится таинственный мир, плеснёт хвостом серебристая немая утопленница, закопошится в еловом лесу серая, тяжёлая птица Сирин, и, может быть, где-то в безлюдной заводи уже спрятала в водяную лилию розовое огнистое яичко утренняя птица Алконост, чтобы кто-то затосковал о несбыточном…

В борьбе с дядей Борей Петя пытается использовать прочитанные им на рублёвой бумажке слова как оживляющее магию заклинание: “Бир сум, бир сом, бир манат!” Так в высшей точке магической восходящей разражается решающий конфликт: Петя против дяди Бори, загадочные кислородные подушки против птицы Сирин, покинутая Тамилой волшебная стеклянная гора против чёрных зубцов, изображённых на пачке дяди-Бориного “Казбека”, заклинание на денежной купюре против “взрослой” угрозы на ней же: “Подделка государственных казначейских билетов преследуется по закону”. Все знаки и превращённые вещи сталкиваются друг с другом, вступают в противоречие, в непримиримый спор: завораживающее “да” или развенчивающее “нет”, органика очарованности или механика здравого смысла, система чудес или дурная инерция повседневности?