Археолог - Филипп Боссан Страница 9

между двумя столбами, находились музыкальные инструменты. Я увидел свечи, вставленные в кусочки дерева, палочки ладана, воткнутые в ствол бананового дерева, среди листьев которого находились дары: в чашках плавали цветы лотоса, стояли блюдца с рисом, а также аккуратно расставленные орехи бетеля и арека. Шак Смок суетился вокруг фигурок, которые я видел у него дома пополудни. Каждой из них он проводил по глазам надушенной водой; соединив руки, он приветствовал каждую из них, наряжая ее и произнося молитву, в которой с подобострастием и почтительностью просил стать Рамой, Зитой, грозным Як-Эком, снизойти до того, чтобы стать Ануманом — белой обезьяной. Рядом курился ладан. И этот человечек, которого я всегда считал ремесленником, отчасти поэтом, отчасти шутом, отчасти мудрецом, изготовлявшим из кожи фигурки, понял я вдруг, создавал орудия перевоплощения. С этими героями, этими принцами, этими великанами, этими обезьянами он только что разговаривал по-свойски, потому что они ждали минуты, когда он вдохнет в них жизнь. Но это перевоплощение не происходит само по себе. Нужно разорвать нить. Изменить язык. Язык перевоплощения не похож на язык мастерской. И Шак Смок перед экраном, освещенным костром, который разожгли крестьяне, начинает танцевать и каким-то чужим, высоким и хриплым голосом, речитативом, то налегая на слова, то опуская их, с мудреными завитками в конце фраз, подобно жрецу, как бы совершает обряд, посредством которого в мертвые предметы вселяется живой дух.

Вот каким образом, доктор, Шак Смок стал моим учителем. И в то время, как я обучал его сына Шо Прака этой ужасной науке, которая и привела его к смерти, сам я перенимал от этого старика смутные, нечеткие, трудные сведения. Свои знания он передавал урывками, крохотными порциями, которые следовало собирать воедино, составлять из них нечто целое. В течение нескольких лет я провел у него в доме много часов в то время, как он работал, разговаривал, учил музыке. Проходили недели, а то и месяцы между одной его фразой или присказкой и другой, которая позволяла бы понять ее смысл. Из фрагментов, которые мне приходилось выуживать из своей памяти, складывались слова, произнесенные им и восстановленные мною — разрушенные и отшлифованные временем — для того, чтобы связать их с другими словами, произнесенными им случайно в моем присутствии или сказанными какому-нибудь ребенку. Сидя на корточках, кончиком кисти на куске кожи, лежавшей на полу, он рисовал фигуру Зиты. Рисовал твердой рукой, вычерчивал кривые линии, которые, вне всякого сомнения, проводил его отец, а до него — дед с тем же изяществом и уверенностью. Отрывая от рисунка кисть, он говорил:

— Я пою, когда возникает Зита, но я бью в ронеат-эк, когда появляется великан Як-Эк.

Мне следовало запрятать подальше эту мысль, сохранить и вновь найти ее на следующий день, когда старик скажет:

— Существует два вида музыки. Одну создают сердцем с помощью рта и утробы. Другую создают головой и руками, ударяя по тем или иным предметам, которые производят звук. И это тоже музыка, поскольку музыка бывает только одна.

В другой раз он говорил о музыке, которой дышат, и о той, которую исполняют. Позднее я понял, что он имел в виду музыку, которую играют. А потом он говорил следующее:

— Голос моего отца звучит в ронеат-эк и в гонге с самым низким регистром, который отбивает такт.

А однажды он прервал ребенка, который бил по гонгу:

— Это голос Шивы, который создает мир и который разрушает мир.

Как-то раз, возвращаясь из пагоды в Пном Сом, он произнес фразу, которую я не понял:

— Я старею. Я приближаюсь к музыке. Скоро я услышу эту музыку.

Время от времени перед большими представлениями старик исчезал, чтобы провести день или неделю в обществе служителя пагоды.

— Как можно преподавать музыку, не очистившись? Как можно научить совершенству, если ты сам несовершенен?

Между тем он оставался все тем же маленьким человечком, с лицом, сморщенным от старости и изрезанным складками смеха, который шутил с крестьянами, возвращавшимися с рисового поля:

— Ты-то любишь красивых женщин, Лив Шоан?

Когда старик не мог больше вставать со своей лежанки, покрытой бамбуковой циновкой, он стал обучать детей погребальной музыке. Последние дни его жизни проходили под ритмичные звуки похоронного колокола, которые производили три ребенка, ударявшие в гонг, в то время как пятнадцатилетний подросток исполнял на гобое унылую мелодию, которой его обучил старик, произносивший странные слова:

— В утробе своей матери я слышал музыку. Музыка моего сердца и моего дыхания — это та, которую я слышал, находясь в материнском чреве.

В эти последние минуты его жизни, в полумраке хижины, когда в ногах его ложа уже стояли корзина с рисом-сырцом, чашка риса, свеча, свернутые в трубку листья бетеля — погребальные приношения женщин, в то время как вокруг этой небольшой компании появлялись те люди, которых я видел в обычные дни все эти десять лет и которые входили, уходили, разговаривали, играли на музыкальных инструментах, лишь в этот момент, услышав его последние фразы, я начал понимать мир Шак Смока, который уходил в иные края, чтобы слушать музыку по ту сторону смерти. Понимать, почему пение, звуки флейты, гобоя — это голос Зиты, голос леса, воды — голос всего, что течет, нас питает, окружает — того, с чем мы сливаемся; голос того, что не имеет имени, что не имеет полного представления о себе, — голос, который ты слышишь в чреве матери и который ты слышишь вновь, находясь по другую сторону смерти. И потому гонг — это музыка великана Як-Эка; музыка, которую узнаешь от отца, когда появляешься на свет; музыка, представляющая собой игру, которая отбивает такт; музыка Шивы, который создает и разрушает мир.

Музыка, доставляющая мне наслаждение, — это та музыка, к которой приобщил меня отец, когда я родился, научив меня бить в ронеат-эк.

Накануне самой своей смерти он обучал детей игре на гонге, который приводит в порядок мир. Едва слышным голосом он одергивал их словами:

— Гении желают, чтобы музыка была совершенной. Они не встают на защиту молодых музыкантов, которые пренебрегают законом предков. Мой отец обучил меня музыке предков, говоря: «Ты должен быть достоин предков и следовать их законам, чтобы обучать их, когда настанет твой черед».

Когда Шак Смок умер и между зубов ему вложили монету и закрыли глаза листьями, четверо ребят продолжали исполнять мелодию, которой он их научил. Создавалось впечатление, что ничего не изменилось. Звучал тот же колокольчик, по которому ударяли обитые кожей молоточки, гулкие удары большого гонга, раздававшиеся то тут, то там, отбивая такт.