Археолог - Филипп Боссан Страница 10

Неустанно, точно ручей, текли звуки кантилены, совсем как накануне, когда старый музыкант заставлял своих учеников повторять ноту за нотой, фразу за фразой, чтобы музыка стала совершенной и достойной предков, которым даровал ее Кришна. Дети играли весь день. Их было слышно при приближении к жилищу Шак Смока. Казалось, что двигалась гигантская цепь времени, что от ноты к ноте дед Шак Смока и отец Шак Смока, и сам Шак Смок, и дети, учившиеся у него, — все они вместе медленно шли к вечности, которой я был лишь свидетелем, случайно оказавшимся рядом. Вы понимаете, почему была невыносима для меня ужасная смерть Шо Прака в лесу, его крики, его мучения? Когда смерть является элементом мирового порядка, это не смерть, а переход из одного состояния в другое. Но я нарушил этот порядок. Мимоходом принес смерть, и Шо Прак в страданиях, охваченный ужасом, умер у меня на глазах. В то время как я, исполненный чванства, полагал, что перенимаю мудрость у его отца, вооруженный наукой и методикой, которой я обучал сына, я разорял беднягу, разрушал его внутренний порядок и привел его, голого и опустошенного, к смерти…

Таков был мой труд в Камбодже.

Вначале я не понял еще одного урока, который преподнес мне после своей смерти, не ведая того, Шак Смок. У меня сохранилась маленькая флейта — бамбуковая дудочка с отверстиями, на которой я давно пытался исполнить его музыку, музыку его дыхания, в поисках которой старик покинул сей мир. Исполняя ее, мне хотелось, чтобы она помогла мне лучше понять слова, которые он когда-то мне сказал. Когда я их повторял и связывал между собой, мне пришло в голову, что в них скрыты новые тайны, которые мне придется разгадать. Я исполнял протяжные и монотонные мелодии, отличавшиеся четкостью рисунка. Я делал это с особым воодушевлением и в то же время подобострастием. Чтобы добиться лучших результатов, я иногда просил детей приходить со своими инструментами ко мне на террасу. Они приходили, поначалу немного робея, с улыбками усаживались на циновку и вместе исполняли музыку, которой Шак Смок обучал их и меня. Рядом с этими детьми я невольно ощущал себя неумелым любителем среди музыкантов-виртуозов. Не думаю, чтобы музыка, которую исполнял я, значительно отличалась от их музыки, но что-то мне подсказывало, что она дурна. Я начинал играть хорошо, лишь оставаясь наедине с собой, когда мое рвение позволяло думать, что моей любви к старому музыканту достаточно, чтобы управлять пальцами согласно правилам предков и моим дыханием в соответствии с биением его жизни. Таким образом, связь, установившаяся между ним и мной, была иной, чем между детьми и их учителем, а после его ухода — с музыкой его отца и деда. Я чувствовал себя таким смешным и несчастным среди них, что вскоре отказался от этих концертов. С тех пор на флейте Шак Смока я играл один, словно это была флейта Нанг Сюй или Ида Багюс Панджи. Но не смог, вы меня понимаете? И вот в чем загвоздка. Предков нельзя придумать. Нельзя прийти неведомо откуда. Даже сердечной привязанности недостаточно. Мы строим иллюзии. И эти иллюзии стоят нам дорого. Доктор, я бы никогда не отрекся от своего заблуждения, которое заставляло меня обрести нечто через эту музыку, по-иному выражающую человеческое сердце. Но моя флейта со мной, однако не менее печальные звуки производит другая, изготовленная из черного дерева и отделанная слоновой костью, на которой я исполнял Баха. Этот инструмент я получил от женщины, о которой я уже упоминал, ну, конечно же, и на языке которой я разговаривал. Но если бы тогда, когда я учился ставить пальцы, мне сказали, как прижимать к дереву губы, округляя их, как извлекать звуки, если бы мне сообщили, что я проведу остаток жизни, надрывая грудь, дуя в нильский тростник, тростник Ганга, бамбук Кардамона, пытаясь сыграть на флейте иных музыкантов. Тогда я изучал архитектуру, причем весьма успешно. (Если бы мне сказали тогда, что мне придется строить только руины…) Мир был для меня всего лишь зданием, которое следует построить: для этого следовало решить проблемы привязки его к местности, себестоимости, сопротивления материалов. Я еще не знал или почему-то забыл, что мир и жизнь — это не продолжение проблем, которые следует решить. Даже произведения искусства казались мне тогда удачными решениями данных проблем. Мне нравились римские храмы благодаря их экономичности, благодаря совмещению использованныхч средств и конкретной цели. Они мне действительно нравились. Во время путешествия я специально останавливался, чтобы их посетить. После посещения одной римской часовни в моем сознании произошел переворот. В собственности отца моего гида находилась примыкающая к ферме маленькая часовня XII века, оставшаяся от приората ордена Клуни. Часовня некогда служила прибежищем паломников, направлявшихся в Компостель, и последние два-три столетия использовалась в качестве зернохранилища. Когда я позвонил, девушка отворила мне дверь и улыбнулась. Тогда я не знал, что нахожусь посередине отведенного мне отрезка жизни и что на следующий день я окажусь на пути вниз, нескончаемом пути, в конце которого… в настоящее время находитесь вы. Этого я не знал вечером, когда решил переночевать на постоялом дворе, прервав свое путешествие лишь по той причине, что мне было двадцать пять и я хотел вновь увидеться с хорошенькой девушкой, которая мне нравилась, под предлогом изучения римского храма, где ее отец хранил сельскохозяйственный инвентарь и плуги. Но вполне возможно, что строение действительно было красиво. Как и девушка. Теперь я понимаю, в чем они были схожи. Открыв дверь, ты проходил мимо грубо отесанных колонн, наполовину скрытых кипами сена и вздыбленными оглоблями старых повозок, видимых в полумраке. Три маленьких окна без стекол; через одно из них, которое я столько раз разглядывал, приходя в этот час, косые лучи солнца, проникавшие внутрь, освещали мириады пылинок и сенной трухи, скользя по каменной кладке, рельефно выделяя ее, и наполняли все темное пространство восхитительным мягким светом. Именно эта грубоватая мощь в сочетании с неярким освещением делала такие постройки похожими. И когда несколько позже мы вместе с отцом девушки сидели в гостиной с темной мебелью и разговаривали о древнеримских руинах, деревнях, земле, лошадях и дочь его предстала передо мной, — по-деревенски крепкая и в то же время хрупкая, то она пробудила во мне нечто такое, что было близко моим собственным корням. Такова, доктор, история моей флейты. Девушка играла на ней. И звуки, которые она извлекала из этого старинного инструмента, который она обнаружила на чердаке, куда кто-то его отнес,