Птенчик - Кэтрин Чиджи Страница 64

Однажды вечером, когда мне давно пора было спать, я услышала, как он разговаривает по телефону с дядей Филипом.

— Где были мои глаза? — вопрошал он. — Все же происходило при мне. В моем доме. — В ответ на утешения брата он отозвался гневным шепотом: — Имею я право сказать, что тоскую по ней? Имею право признаться?

Он, по обыкновению, просматривал газеты, обводя некрологи стариков, после которых могли остаться антикварные табакерки и флаконы для духов, журнальные столики и винные кувшины, но родственникам не звонил ни разу. В январе он повесил на окна лавки таблички “Продается” — таблички как бомбы, как порох, — а дела запустил вконец. Когда я вызвалась помогать ему в лавке, он ответил: нет, сиди дома, все же знают, кто мы такие, еще не хватало, чтобы на тебя глазели.

— Ну пожалуйста! — упрашивала я. — Я же буду в подсобке. — На самом деле не хотелось сидеть одной дома, вздрагивая от каждого шороха, пугаясь каждой тени.

— Ладно уж, — согласился он нехотя. — Только на глаза никому не показывайся. Я серьезно.

Я вгляделась ему в лицо.

— Папа, — спросила я, — ты меня стыдишься?

— Что за глупости!

— Стыдишься?

— Послушай. — Он взял меня за руку. — Нет, ты послушай. Стыдиться здесь должен только один человек, Анджела. Ей вовек не заплатить за все, что она сотворила.

С тех пор ее имени он не произносил ни разу.

***

Сидя в подсобке, я услышала, как клиентка спрашивает отца, есть ли у него цепочки для карманных часов, коробочки для монет, браслеты в виде цепей.

— Что-нибудь в этом духе, — говорила она.

— Ищете подарок? — поинтересовался отец. — Или для себя? — Он достал из-под прилавка шкатулку, щелкнул замочек.

— Просто интересно, что у вас есть, — сказала покупательница.

— Вот что есть — с клеймом “Бирмингем, 1882”. Попробуйте, какая приятная тяжесть. А вот коробочка для монет из розового золота, редкая вещица, она чуть поновее, начала века. Или, может, цепочка? Вот эта очень красиво смотрится на шее — можно сложить вдвое, даже вчетверо. А вот премилая спичечница с барельефом, если вам такие по вкусу, — Лондон, 1861 год. А вот...

— Сколько за все? — спросила покупательница.

— Простите?

— Я вам дам тысячу двести за всю шкатулку.

— Но там больше тридцати предметов.

— Что ж, не хотите, как хотите.

Молчание.

— Согласен.

После ее ухода я подошла к прилавку.

— Папа, ты что творишь?

— Надо все распродать, до последнего. — Он обвел лавку широким жестом.

— Но это, считай, преступление.

— Грабеж средь бела дня, — кивнул отец.

И все равно он соглашался на самые безумные предложения, и вскоре лавка почти опустела. Осталась лишь пара оловянных кружек. Колпачок для свечи. Ночной горшок. Пепельница, сделанная из артиллерийской гильзы — образчик окопного искусства. Дагерротип — мертвый младенец в крестильной рубашке.

В один из последних дней я услышала женский голос: “Еще не продали викторианскую сухарницу, с серебряной крышкой и с розочками?”

— Знаю-знаю, — отозвался отец. — Со щербинкой у основания.

— Верно. Это мой отец ударил о кран.

Я посмотрела в дверную щелку: молодая мать, качает коляску.

— Это ваша? — спросил отец.

— Мама избавилась от всего, когда он нас бросил. Вот я и думаю: надо скорей хватать, пока вы не закрылись. — Она взглянула на ценник: — Дороговато. Учитывая щербинку.

— Торг уместен, — сказал отец.

— Двадцать пять?

Отец невесело усмехнулся:

— Берите за так.

Я, должно быть, шевельнулась или вздохнула, потому что она подняла взгляд и увидела меня. Отодвинула коляску.

— Скажи, тебя воспоминания не мучают? — спросила она. — В голове не укладывается, как такое можно забыть.

— Думаю, вам лучше уйти, — вмешался отец.

На ее лице отразилось изумление.

— Что ж, простите. Вопрос вполне естественный.

— Неважно.

— Ладно, — она подтолкнула к нему сухарницу, — только заверните ее, пожалуйста, в папиросную бумагу.

***

Когда начался новый сезон “Лодки любви”, мы с отцом даже титры еле выдержали. Краешком глаза я видела, как он неловко ерзает на диване, поглядывая на меня, — а с экрана все улыбался капитан Стюбинг на фоне спасательных шлюпок.

— Переключим? — спросил отец.

В конце лета мы переехали в Окленд, и я пошла в школу старшей ступени, где никто не знал, кто я. Я врала, что в Веллингтоне ходила в другую начальную школу и жили мы в другом районе; поначалу боялась, что у кого-то двоюродная сестра учится в моей лжешколе или чья-нибудь тетя живет рядом с моим лжедомом и я попадусь на их ужасных вопросах, но как-то обошлось. Я написала Доми про школьный лагерь, где одна девочка сломала запястье, когда спускалась с горы на тросе, и остальных к тросу даже близко не подпускали, а он мне — про то, как его кошка Рисинка притащила дохлого воробья и, мяукнув, аккуратно положила ему в ботинок, — но он все равно ее любит и всегда будет любить. Мы обсуждали, какие чипсы вкуснее и настоящий ли дублон в “Балбесах”, и он присылал мне штриховки своих новых монет, и я их повесила над кроватью — призрачная валюта призрачной страны. А возле кровати лежал викторианский пенни, такой же рыжий, как веснушки у Доми, со стертым профилем королевы. За те пару месяцев мне разрешили позвонить ему несколько раз, хоть на междугородных звонках можно было разориться. Однажды он взял трубку, и оказалось, что у него сломался голос, и я подумала, что разговариваю с его отцом. “Да я это, я”, — твердил Доми, но я лишь тогда поверила, когда он сказал: “Мы смотрели с тобой на нее сквозь льдинку, помнишь?”

Раз в неделю я ходила к психологу, и та меня уговаривала “простить себя”.

— Звучит так, будто я виновата, — сказала я.

— А ты считаешь себя виноватой? (Она была мастер передергивать.)

— Нет. — Мне было неловко смотреть ей в глаза.

— Это не определяет тебя как личность, Джастина.

— Нет.

— Так ты соглашаешься или возражаешь?

— Ну...

Многие женщины — одинокие и даже кое-кто из замужних — заигрывали с отцом в супермаркете, на пляже, на школьных торжествах, на моих матчах по нетболу. Я к тому времени уже знала, что такое флирт, понимала, что означают женские взгляды искоса, лукавые усмешки, легкие прикосновения. Отец хоть и держался дружелюбно, но давал понять, что не ищет знакомств. Он устроился работать у реставратора мебели и целыми днями пропадал в мастерской, где не нужно было ни с кем разговаривать. Домой он приходил пропахший олифой и скипидаром, расспрашивал, как у меня прошел день, а я учила его французским фразам. “Который час?” “Сколько стоит?..” “Я тебя люблю”.

— Махнем туда, а? — оживлялся отец. — Ты да я. Будем есть улиток и носить береты. А может, есть береты и носить улиток.

Он от души старался меня веселить.

Во Францию мы так и не поехали.

***

Лишь спустя годы, когда память у отца начала слабеть, мы вновь заговорили об этом. Я как раз подвезла его до дома из магазина, и он предложил зайти, попить чайку. Обеденный перерыв у меня заканчивался, но, пожалуй, можно было задержаться немного, чем-нибудь отговориться.

— Давай я. — Включая в розетку чайник, я старалась не думать о том,