Книга Гусыни - Июнь Ли Страница 62

Я завидую девочкам, которыми они были, и молодым женщинам, которыми они стали теперь. Возможно, это самое нелогичное, что о них когда-либо говорили, но и самое доброе. Для них жизнь была – и, надеюсь, всегда будет – настоящей, такой, какой Фабьенна когда-то желала для нас: и все же ни она, ни я не смогли построить для себя настоящую жизнь. Мы не смогли бы добиться того, чего добились эти две девочки, позволив миру что-то у них отнять, позволив миру отметить их обеих. Однако благодаря этой колоссальной потере – потере, из-за которой люди всегда будут их жалеть, – они заслужили право смеяться над миром и над людьми, которые не могут понять.

Теперь я знаю, что многое в нашей истории началось с ликования и отчаяния Фабьенны, которые были мне недоступны. Пока благодаря мне у нее был выход для ее восторга и отчаяния, жизнь казалась ей сносной и даже интересной. Я была точильным камнем, который заострял лезвие ее ума; я была апельсином, который она разреза́ла без всяких усилий. И все же я не смогла нас спасти. Не скука нас победила, не поражение заставило отдалиться друг от друга. Не каждый ребенок рождается с неукротимой внутренней силой. Задача мира – отводить глаза, приписывая эту силу детской истеричности, незрелости. Задача ребенка – сдерживать ее до тех пор, пока он не сможет забыть о ней и начать более безопасную взрослую жизнь. У Фабьенны не было слов, чтобы описать свой восторг и отчаяние, а у меня не было возможности их понять, но она была не одинока, бросаясь в крайности. Счастливые переждали бурю. По-настоящему счастливые, те, кто научился нескольким трюкам, с помощью которых можно – пусть и ненадолго – укрощать неукротимое, сделали себе имя. Я не настолько искушена, чтобы утверждать, будто понимаю этих гениев, но знаю: то, что они вложили в свои симфонии и концерты, что запечатлели на полотнах или в книгах, именно это и заставило Фабьенну кричать на кладбище. Через ее руки мне передалась ее боль: в Фабьенне было что-то необъятное, большее, более острое и нерушимое, чем могла дать та жизнь, которую мы вели. Она не могла ни найти, ни создать мир, способный вместить эту непостижимую сущность.

♦

Мы с Фабьенной отдалились друг от друга не в одночасье, это происходило на протяжении лета и осени, и мы, хоть и продолжали проводить время вместе, обе знали, что это не поможет. Воцарилась тишина – не та, которую мы разделяли раньше, непринужденно, как две горлицы, сидящие на заборе, не издающие ни звука, но внимательные и готовые ответить на воркование друг друга. Мы никогда не говорили о Жаке и редко упоминали Англию или книги, которые написали.

Вы можете взобраться на дерево, а если вы так же ловки, как Фабьенна, то даже спрыгнуть вниз, не ушибившись. Но мы оказались не на вершине дерева, а на краю пропасти. Если бы мы решили прыгнуть вместе, взявшись за руки, то не выжили бы, но и не расстались. Однако, как многие до и после нас, я предпочла отступить и впервые сделала что-то первой: Фабьенне ничего не оставалось, кроме как последовать за мной. В этом отступлении вместе мы оставаться не могли.

Для всего мира мы были двумя девочками, которые становились старше, скучнее, ближе к замужеству, рождению детей и прочим тяготам жизни.

На следующий год моя сестра Розмари, которая жила в Дё-Севре, рассказала мне о месте ученицы в швейной мастерской, и я решила уехать из Сен-Реми. Я спросила Фабьенну, не хочет ли она поискать работу поблизости, зная, что она откажется. Родители подумали, что я наконец-то переросла дружбу, которую они никогда не одобряли. Но они, как и весь остальной мир, просто предпочитали наименее пугающую версию правды.

Вскоре после того, как я перебралась в Дё-Севр, через Сен-Реми проезжал бродячий цирк. Я слышала, что, когда они двинулись дальше, Фабьенна исчезла. В деревне поговаривали, будто она присоединилась к труппе. «Неплохой выбор для этой девочки», – говорили люди. Даже я заставила себя в это поверить: Фабьенна умела ладить с животными и высоко летать.

Когда мне было семнадцать, я познакомилась с учеником сапожника и некоторое время способна была представить себе жизнь вместе с ним. Годом позже мы обручились, и по неизвестным мне причинам о нашей помолвке сообщила вечерняя газета: Аньес Моро, когда-то ярко блеснувшая девочка-писательница, а теперь швея, помолвлена с Жюлем Ганьоном, рабочим обувной фабрики. Журналист пошутил, что сапожник – идеальный принц для Золушки.

Прочитав эту новость, я поняла, что не смогу выйти замуж за Жюля. Все-таки воображаемая картина счастья куда более хрупкая, чем большинство других подобных картин. Я разорвала помолвку и переехала в Париж. Сначала работала в швейной мастерской, затем через несколько месяцев стала продавать в универмаге женскую одежду для сна. Так я и познакомилась с Эрлом, американским инженером, который на ломаном французском попросил меня помочь купить подарки всем женщинам в его семье: матери, тетям и двум невесткам. Выйти замуж за Эрла, переехать в Америку, никогда больше не быть известной под именем Аньес Моро, не вписавшейся в сюжет сказки, – всего этого я добилась решительно и без сантиментов.

В своей американской жизни я столкнулась с прошлым только однажды – или, лучше сказать, только однажды мое прошлое разыскало меня, приняв образ историка литературы. Два года назад человек, чьего имени я уже не помню, связался со мной и сообщил, что работает над книгой о вундеркиндах 1950-х годов, и много месяцев искал меня. Я бы не ответила на его письмо, если бы он не упомянул некую миссис Антонию Таунсенд, в чьих мемуарах, как писал этот человек, была глава о бывшей ученице по имени Аньес Моро.

Я согласилась встретиться с ним, и он явился с папкой, набитой материалами: вырезками из французской и английской прессы – многие я видела впервые, – а также с копиями моих увеличенных фотографий из архива фотоагентства: Аньес Моро, крестьянская девочка, юная писательница и будущая дебютантка; он прихватил и французские издания двух книг, на которых стояло мое имя. На английский была переведена только первая, «Счастливые дети», и он обратил мое внимание на имя переводчицы: с тех пор она стала известной литературной деятельницей в Лондоне, что, как он рассчитывал, должно было произвести на меня впечатление и заставить с большей готовностью открыться ему. А еще он привез мемуары миссис Таунсенд, опубликованные ею на собственные средства. Как он объяснил, книга не имела особой исторической или литературной ценности. Это был, по сути, рассказ о профессиональной деятельности миссис Таунсенд – основательницы