Письмо из аппаратной - Андрей Андреевич Калашников Страница 5

Каруззо не дал Филиппу закончить:

– Что ты хочешь от меня?

– Скажи, прав я или нет?

– Послушай, друг. Армия – не место для любовных интриг. Ты на гражданке, по-видимому, влюбил в себя какую-то девочку. Хочешь мое мнение? Лучшее, что ты можешь сделать, – не отвечать ничего на это письмо. Не отвечать на следующее, и вообще, постараться сделать так, чтобы она тебя забыла. Иначе, помяни мое слово, это тебе аукнется.

– Почему? Чем мне это аукнется?!

– Увидишь, – загадочно произнес Каруззо. – Просто сделай так, как я говорю, – добавил он. – Вон идет Самойлов, пошли, – и Каруззо направился к углу казармы.

Но Пронин взял его за руку, когда Самойлов уже пропал из виду:

– Погоди! Но если я не знаю, люблю я ее или нет?..

– Это значит, что не любишь. И не знаешь, что такое любовь, – одернул его Каруззо. – Теперь нам придется лезть в окно, герой-любовник.

Следующие несколько дней Пронин провел в раздумьях. Он думал на пробежке и в столовой, в наряде и на построении. Сердце его томилось. «Написать или не написать? Что вообще знает этот Каруззо? Много мнит о себе, делает вид, что он философ, эдакий мудрец, познавший жизнь, тьфу… Но что если Каруззо прав… и не стоит писать ей? Может, посоветоваться с Алексеем на этот счет? Да нет, Алексей в этих делах несведущ, опять будет нести какую-нибудь чушь, как шут. А все ж это лучше, чем одному». И Пронин решил вечером улучить момент и поговорить с Алексеем, которого переместили на место демобилизованного детины, что жаловался матери о тяготах армейской службы. «Добился-таки своего. Слабый человек».

Пронин рассуждал так: если он напишет, ничего плохого не случится. Он же ничего не обещает. К тому же это он в положении своего рода жертвы. Всегда можно оправдаться тем, что суровая армейская жизнь накладывает свой отпечаток. Даже если что-то пойдет не так, это виноват не настоящий он, а тот он, которым его сделали обстоятельства и тяжелые армейские испытания.

И в то же время его не покидали мысли о том, что он обманывает. Обманывает ее и сам себя. Ведь никакого будущего он с ней на самом деле не видит. Просто так одиноко, так хочется, чтобы кто-то тебя любил, писал тебе письма, переживал за тебя, интересовался, как у тебя дела. «Как ты там? Держишься?» – вспомнилось ему.

И вдруг Пронину стало противно от самого себя, от дурных мыслей, от того, что идет на поводу у эмоций. А ведь он действительно морочит голову маленькой девочке. Зачем это ему?

Он вспомнил, как в детстве читал книжки про героев Великой Отечественной. Там было место подвигу. Там были настоящие причины переживать и дружить, любить и не расставаться. Не то что сегодня. «Почему мы стали такими? Почему мы выдумываем себе причины переживать? Неужели нам так скучно сегодня живется? Как мы пришли к этому?»

И его захлестнула невыразимая печаль, которая поразила до глубины души. Ему хотелось, чтобы в его жизни произошло что-то существенное. Что-то, что заставило бы его и его окружение – вообще всех людей – по настоящему переживать. Это бы дало импульс переосмыслить текущие ценности, по иному смотреть на происходящее, ценить, искренне ценить каждое мгновение, каждый глоток воды, каждый взгляд.

«Вот бы все они оказались в армии», – подумал Пронин. Но это было невозможно, и он отчетливо осознавал, что так это все и продолжится. И что он один не в силах заставить всех остальных людей ценить мир так, как ценит его он. И люди там, за периметром, на гражданке, никогда не поймут его, Пронина, с его странными мыслями, с амбициями изменить мир. Нет, они продолжат жить так, как живут, погрязнут в своих гаджетах и телевизорах и никогда не поймут истинной ценности этого мира. И он, Пронин, вынужден будет мимикрировать под остальных, жить в этом мире, имея возможность лишь в редкие моменты с редким человеком обсудить то, что чувствует. И от этих мыслей Пронин почувствовал уныние и бессилие.

– Это шрам, – раздался чей-то голос.

Пронин не сразу сумел отвлечься от своих раздумий. Это был Чутов:

– Шрам, про который ты спрашивал. Он идет от плеча в сторону груди. Он у меня с детства, – Чутов оттянул левую лямку майки, и наружу показался жуткий широкий шрам, возможные причины возникновения которого ужасали.

Пронин ненароком задумался, как это он не замечал этого шрама раньше? Неужели Чутов так тщательно его скрывал? Но в первые недели учебки кругом творилась невероятная суматоха: умывались группами по тридцать секунд, там только успей ополоснуться и зубы кое-как почистить. В баню они тогда не ходили. Потом Пронин попал в изолятор.

Немного помолчав, Алексей продолжил:

– А знаешь, я ведь был в тюрьме. Не отбывал срок, конечно. Работал там. Не хотел вам рассказывать. Вернее, не хочу, чтобы об этом узнал этот Каруззо. Отец в детстве бил меня ремнем. Бил, что называется, не на жизнь, а насмерть. И однажды пряжка оставила этот дикий шрам. Я к нему привык, конечно. Но мне об этом тяжело рассказывать, знаешь… я стыжусь своего отца.

Пронин слушал его в изумлении, не перебивая.

– Я понимаю, почему отец стал таким. Работать с уголовниками – это, знаешь… Я ведь и сам с ними работал. Так что я скажу тебе, брат, что тюрьма – дело страшное…

Повисла глубокая пауза. На какое-то мгновение Пронин отвлекся от своих мыслей. История, которую рассказал Алексей, никак не вязалась с добротой и радушием приятеля. И Филиппу стало даже как-то неловко: Алексей пережил такое, а он будет спрашивать его совет, отвечать или не отвечать на письмо… Глупо. По-детски.

Но прошло еще несколько дней. История Алексея подзабылась за суетой армейских будней. И в одну из суббот, вечером Филипп сел за письмо. Буквы выходили у него некрасивыми, он писал, потом разрывал листы на мелкие кусочки, у него не выходило. Но Пронин все же отправил письмо.

Тем временем дело шло к присяге. После присяги всех должны были распределить кого куда, в разные воинские части, раскиданные по разным уголкам страны. Но никто об этом не рассуждал. Во-первых, просто не было времени. Во-вторых, это было бессмысленно – все равно пошлют туда, куда пошлют, повлиять