Птенчик - Кэтрин Чиджи Страница 5

— Мелисса, ты мне тоже нужна, — сказала миссис Прайс. — Линн, возьми тряпки и выбей во дворе, пожалуйста. Остальные свободны. — Дождавшись, когда все разошлись, она продолжала: — Мелисса, мне кажется, ты должна извиниться перед Джастиной.

— Извини, Джастина, — проговорила Мелисса.

— Перед кем ты извиняешься, перед полом?

Мелисса подняла на меня глаза:

— Извини, Джастина.

— За что? — уточнила миссис Прайс.

— За... гм... за то, что тебя обидела?

— За то, что над тобой насмехалась, — подсказала миссис Прайс.

— За то, что над тобой насмехалась, — повторила Мелисса.

— И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

— И знаю, что была не права, и обещаю, что больше это не повторится.

— Джастина, прощаешь Мелиссу?

Мелисса, казалось, вот-вот готова была заплакать. На нее больно было смотреть — и все-таки я помедлила с ответом. Посмотрела, как она теребит свою красивую ленту, воротник блузки.

— Ну да, прощаю, — ответила я наконец.

— Тогда хорошо, — сказала миссис Прайс. — Мелисса, можешь идти, но тебе стоит всерьез подумать о своем поведении. О том, кем ты хочешь вырасти. Так?

— Да. Спасибо. — У Мелиссы вспыхнули щеки, из класса она вылетела чуть ли не бегом.

Миссис Прайс поманила меня на стул у доски. Еще ни разу я там не сидела.

— Что с тобой сегодня, солнце мое? — Она присела на краешек учительского стола. — Я про тест.

— У меня теперь все плохо? — встревожилась я.

— Плохо? Нет, что ты, просто я немного беспокоюсь. Как вижу, в классе ты одна из самых способных. В чем же дело?

— У меня... вчера у меня был приступ эпилепсии.

— Ох. Я не знала.

— Потом я иногда странно себя чувствую... тяжесть, в сон клонит... и сама себя не узнаю. И тело как чужое, и с памятью что-то.

— Бедная ты моя, — проворковала миссис Прайс. — Правильно, что мне сказала. Знаешь ведь, со мной можно делиться чем угодно, так?

Я кивнула.

Влетела Линн с тряпками, руки у нее были белые от мела.

— Готово! — крикнула она. — Что-нибудь еще?

— Положи их в желобок под доской, и все, — ответила миссис Прайс. — Спасибо, Линн.

— Сейчас! Еще помощь нужна? — Раньше ее ни разу не просили помочь, и глаза ее сверкали жадным блеском.

— В другой раз, спасибо.

— Понятно. — Линн не спешила уходить.

— Мне нужно сейчас поговорить с Джастиной.

— А, поняла. Спасибо, спасибо.

— Мы думали, что приступов больше не будет, что я их переросла, — призналась я после ухода Линн. Сидя на стуле у доски, я вся сжалась под взглядом миссис Прайс. Свет падал на нее сзади, и ее мягкие волосы шелковисто блестели, так и тянуло их погладить.

— А при чем тут ручка? — спросила она.

— Я не могла ее отыскать. С утра она точно была в пенале — я ее показывала Мелиссе. — Голос мой дрогнул.

— Но у тебя была запасная. Ничего не понимаю.

Я уставилась на свою ладонь. Родинка на пальце, переплетение вен. Заусенец, на который больно нажимать. Я нажала.

— Это подарок от мамы. На память.

— Да? — Миссис Прайс посмотрела на меня выжидательно.

— Моя мама... — начала я. Шрам на большом пальце — это я, не подумав, подобрала с земли осколок стекла. Светлые лунки ногтей. Болючий заусенец. Я снова нажала.

— Что твоя мама? — поторопила меня миссис Прайс.

— Умерла в прошлом году.

— Ах, милая моя! Ах ты мой птенчик! — Она присела на корточки возле стула, приобняла меня. Повеяло ароматом ее духов — жасмин и жимолость или что-то вроде. — Зря мне не сказали. Столько всего я о тебе не знаю. Столько важного. — Она положила мне руку на плечо, и мы посидели так еще. Она не говорила, что у всех событий есть смысл, не говорила, что время лечит, я все равно в это не верила, ведь мама со временем ускользала от меня все дальше. В коридоре за дверью было тихо, во дворе пусто, лишь одна из монахинь, сестра Бронислава, возилась в монастырском саду за школьной площадкой — почти невидимая за живой изгородью из кипарисов, она срезала кустики листового салата. Миссис Прайс продолжала: — Ты очень сильная, Джастина, по тебе видно. Ты сама не подозреваешь, какие силы в тебе таятся.

— Мне нужна моя ручка, — сказала я. Звучало по-детски, но это была правда.

— Конечно, дружочек. — Миссис Прайс помолчала. — Говоришь, ты утром ее показывала Мелиссе?

— Да, перед уроками.

— Гм... Вы с Мелиссой не подруги, нет?

— Вообще-то нет.

— Но ты бы хотела с ней подружиться?

Я кивнула.

— Девочки вроде Мелиссы... Все мечтают с ними дружить. Им не нужно бороться за внимание. — Миссис Прайс погладила меня по колену. — Теперь о твоей оценке. Этот ноль... Так дело не пойдет.

— Да, миссис Прайс. Простите меня. — Само собой, я ее разочаровала.

Она открыла синий журнал, ткнула пальцем в нолик рядом с моей фамилией и, взяв штрих-корректор, замазала ноль, а на его место вписала пятерку.

— Вот и все, — улыбнулась она. — Раз, и готово.

— Но... разве так можно? — изумилась я, а миссис Прайс рассмеялась.

— Мой класс, мои ученики, — пояснила она. — Что хочу, то и делаю.

— Спасибо.

Она махнула рукой.

— Не сомневаюсь, ты отработаешь.

— Отработаю, отработаю, — пообещала я.

— А ты спишь на ходу, как я погляжу. Подвезти тебя до дома? Кажется, нам по пути.

— Я сейчас к папе в лавку, помогаю ему там по пятницам.

— Что за лавка, дружочек? — Она достала из сумки пузырек коричневого стекла, проглотила пилюлю и, перекинув сумку через плечо, направилась к выходу.

— Антикварная, “Ход времени”.

Отец говорил с посетительницей, вертя в руках фигурку пастушки, которую та принесла на продажу.

— Это мамина, — рассказывала женщина. — Всегда на камине стояла. Нам запрещалось ее трогать.

Отец, затенив статуэтку плотной темной материей, хранившейся под прилавком, направил на нее лампу черного света, чтобы проверить, нет ли повреждений, незаметных глазу.

— Вот, видите? — Он указал на затылок пастушки. — Здесь подклеено. Должно быть, когда-то ее уронили.

— Не припомню такого, — возразила женщина. — С нее всегда пылинки сдували.

— Видно, кто-то уронил и не сознался. Боюсь, в таком состоянии большой ценности она не представляет.

“Боюсь” — этим словом он всегда предварял плохие новости. “Боюсь, это копия”. “Боюсь, сейчас это никто не купит”. “Боюсь, художественной ценности не имеет”. “Боюсь, отреставрировать невозможно”. Казалось, он искренне печалится вместе с посетительницей — но, если на то пошло, после смерти мамы он почти все время пребывал в печали. “Иди сюда, доченька, — подзывал он меня, сидя за рюмкой. — Ты ведь никуда не спешишь?” И я отвечала: нет, никуда. Он заправлял мне за уши пряди волос, называл меня любимой дочуркой, спрашивал, почему мама нас покинула, — на этот вопрос я не знала ответа, но он спрашивал все равно. Просил простить его,