У чужих людей - Лора Сегал Страница 44

Уже у дверей он шепнул маме:

— Не хотелось бы, чтобы вы переутомлялись. Иногда надо и отдыхать.

— Слышала? Доктор сказал, что тебе нужно отдыхать, — повторила я после ухода врача.

— Буду, буду, прямо сейчас, — отозвалась она. — Сию же минуту пойду на кухню и выпью кофе.

— Я тебе сварю. А ты сядь. Разве так сидят? Ты же сидишь только на половинке стула. Сразу видно, что вот-вот вскочишь.

— Потому что устала всего-навсего одна половина, — объяснила мама.

— Ой, ну, ма-маа! Зачем тебе аккомпанировать на уроках пения? Миссис Диллон говорит, тебе больше не придется платить фунт десять шиллингов за мое обучение. Комитет выделит деньги.

— Но я с радостью плачу сама. И мне нравится играть на рояле.

— А зачем ты сказала начальнику пожарной дружины, что одну ночь будешь дежурить за папу, а еще одну — за себя?

— Затем, что папа не в силах вставать по ночам всякий раз, как завоет сирена, не говоря уже о том, чтобы обходить улицы.

— От него этого никто и не ждет. Ты могла бы взять справку у доктора Адлера.

— Солнышко мое, суть не в этом. Мы — беженцы. Очень важно, чтобы мы не уклонялись от дел, которые нам по плечу. Когда мы выходим на дежурство, на нас в это время даже не распространяется комендантский час, представляешь?

— Доктор велел тебе отдыхать. Ты взвалила на себя слишком много.

— Лапушка, ты правда хочешь мне помочь?

— Конечно.

— Тогда, пожалуйста, не пили меня. Даю тебе слово: как только почувствую сильную усталость, я брошу аккомпанировать на уроках пения. Хорошо?

Но я не могла перестать ворчать, так же как она не могла не вскакивать с места по малейшему поводу. На той же неделе миссис Бауэр слегла с гриппом, и мама вызвалась дежурить ночью вместо нее. Помню, узнав об этом, я всю дорогу до «Адорато» проплакала.

В те дни я наблюдала за родителями, представляла, как устроен под кожей папин и мамин организм, — в Вене я еще девочкой разглядывала замысловатые рисунки в учебниках анатомии моего дяди Пауля и запомнила их навсегда. Только у родителей все члены двигались, и каждый мог в любую минуту выйти из строя. Я помнила, что еще в Вене заболевания отца вечно заставали меня врасплох, поэтому я жила в постоянной тревоге, ожидая различных бед, будто уже этим могла их предотвратить. Стоило мне вспомнить про родителей ночью в постели, или в школе, или по дороге домой в Клинтон-лодж — тут уж непременно, — ив голову немедленно лезли жуткие вещи, которые, наверно, уже случились с отцом, причем и место действия, и все обстоятельства я видела в мельчайших подробностях. Таким способом я как бы была в курсе нескончаемых недомоганий отца. Один день его жизни представляется мне так ярко, будто это день не из его, а из моей жизни. Большую часть того дня отец провел в мужской уборной при местном пункте выдачи молока по карточкам: его снедал страх, что стоит ему выйти оттуда, его снова вырвет. Он впервые пришел на работу, в его обязанности входило вести картотеку учета. Позже он рассказал моей матери, а она — мне, что к полудню ему стало плохо. Одна девушка объясняла ему принципы составления картотеки, и в это самое время он почувствовал рвотный позыв. Пробормотав «извините» и натыкаясь на стулья, отец ринулся к уборной. Дверь была заперта изнутри. Ощущая на себе изумленный взгляд девушки, отец взмолился Всевышнему: «Только не дай, Господи, чтобы меня вырвало прямо здесь!» Тут дверь перед его носом распахнулась, и он чуть не упал навзничь.

— Эй, осторожнее! — вскрикнул вышедший из уборной человек и протянул руку, чтобы поддержать отца, но тот бросился внутрь, запер дверь, и его вывернуло наизнанку. Ему сразу стало легче, хотя ноги у него подкашивались и его корчило, как перед приступом астмы; он поспешно открыл окно. Под струей холодного воздуха прошивший отца пот леденил ему лицо, шею, руки. Он сосредоточился, как бы прислушиваясь к целому комплексу сильных, пугающих ощущений, опасаясь нового апоплексического удара. Снаружи кто-то дергал и тряс дверную ручку, потом еще и еще и наконец удалился. Дыхание у отца выровнялось. Он вымыл руки холодной водой, размышляя, в силах ли он вернуться в контору, и тут его снова вырвало. Весь день ручку двери дергали снаружи, но в конце концов назойливые посетители ни с чем топали прочь. В половине шестого, когда служащие ушли и контора опустела, отец отпер дверь и вышел на улицу. Он боялся, что рухнет на тротуар; он даже хотел этого, однако заставлял себя двигаться вперед, сам не зная куда. Потом свернул за угол и увидел, что по склону к нему спускаются жена и дочь.

Я встретилась с мамой по дороге из школы; она шагала быстро, пальто было небрежно накинуто на плечи.

— Что случилось?

— Ничего, солнышко. Просто вышла пройтись.

— Пройтись? А ты ела?

— Нет еще. Решила выйти навстречу папе. И вот что, родная, давай не будем препираться. Прошу тебя! Это его первый рабочий день.

— Но папа же поправился. Доктор сказал, что ему можно выйти на работу. Нельзя так волноваться, когда он хотя бы на минуту выходит из-под твоего присмотра.

— Я и не волнуюсь. Он уже идет к нам.

Мы остановились, прислушиваясь к неровным шаркающим шагам и стуку палки за углом.

— Это не папа. Это какой-то старик, — сказала я и тут же увидела его — моего отца с тростью в руке; кровь бросилась мне в лицо. — Ой, я думала, ты про того старика, вон, на той стороне улицы. Я не поняла, про кого ты говоришь.

Перед подъемом в горку отец остановился перевести дух. Ворот плаща завернулся внутрь, ширинка расстегнута.

— Иго! — окликнула его мама.

Он увидел нас, и половина его исхудалого лица расплылась в улыбке. На плохо выбритой левой щеке виднелись следы яйца.

Вместе с родителями я повернула в горку, но левая нога отца, похоже, не слушалась хозяина. Он остановился.

— Может, взять такси? — предложила мама. — Идти-то, правда, всего два квартала. Как-то глупо брать машину. Видите там, за забором, кусты остролиста? Дойдем до забора и опять отдохнем. Помнишь, Иго, еще в Вене Лора, бывало, пройдет от дома квартал, а дальше — ни шагу, сразу в слезы: «Хочу домой прямо сейчас!» Вот уже и остролист. Отдыхай, Иго. Как ты, ничего?

С каждым вздохом грудь отца тяжко вздымалась.

— Вон такси, — сказала мама. — Но нам осталось каких-то полтора квартала. Давайте добредем до дома