Дни убывающего света - Ойген Руге Страница 42

лацкан пиджака. Едва войдя в помещение, он начал вытирать со лба пот. Вот такие теперь полковники в госбезопасности, в то время как его, Вильгельма, тогда не взяли — «западный эмигрант»! Его это до сих пор задевало. Он бы с удовольствием остался в Москве. Но партия направила его в Германию, и он сделал то, чего требовала партия. Всю свою жизнь он делал то, чего требовала партия, а потом вдруг — «западный эмигрант»!

— Овощам место на кладбище.

Бунке промокнул пот на лбу и сказал:

— Ну, я тогда уж останусь.

…

Мелькали лица незнакомых Вильгельму людей.

— Ты кто?

Фрау Бекер, продавщица овощей.

Гарри Ценк, ректор академии — впервые на его дне рождения.

Тиль Эвертс, после инсульта.

— Овощам место на кладбище.

…

Ага, товарищ Крюгер. Участковый полицейский.

— В униформе я бы тебя узнал, товарищ. Овощам место на кладбище.

…

Зондерманны. Чей сынок сидит в тюрьме: попытка бегства из ГДР.

— Вас не знаю! — сказал Вильгельм.

— Но это же Зондерманны, — пояснила Шарлотта.

— Вас не знаю!

Общее бормотание на мгновение стихло.

— Хорошо, — сказал Зондерманн.

Вручил Шарлотте букет и исчез, вместе с супругой.

…

Курт пришел с Надеждой Ивановной, но без Ирины.

— Ирина заболела, — сказал Курт.

— А Александр?

— Александр тоже заболел, — вмешалась Шарлотта.

Семья пораженцев. За исключением Ирины. И, конечно, за исключением Надежды Ивановны.

Надежда Ивановна протянула ему банку с огурцами.

Вильгельм покопался в своей памяти. Так давно это было, Москва, курсы Коминтерна, единственным словом, которое он откопал в обломках своего русского было «garosch», то есть «хороший», «превосходный».

— Garosch, garosch, — похвалил он.

Надежда Ивановна сказала:

— Ogurzy.

Вильгельм кивнул.

— Garosch!

Он велел открыть банку (Мэлиху, Курт всё равно не смог бы, с его-то интеллигентскими ручками) и начал есть при всех русский огурец. Раньше он курил русские папиросы. Сейчас хотя бы ел русский огурец.

— Garosch, — повторил Вильгельм.

— Ты испачкался, — сказала Шарлотта.

— Вздор.

….

А где, собственно, районный секретарь?

…..

Вместо него какой-то ребенок. Ребенок держал в руке рисунок.

— Маркус, твой правнук, — подсказала Шарлотта.

С каких это пор? Вильгельм решил не спрашивать. Он рассматривал рисунок, как обычно рассматривают рисунки, которые дарят дети и был потрясен, когда неожиданно узнал:

— Легуан!

— Морская черепаха, — сказал ребенок.

— Маркус интересуется животными, — сказала женщина, стоящая рядом с ребенком, вероятно, мать, Вильгельм решил не спрашивать. Вместо этого он сказал:

— Когда я умру, Маркус, ты получишь в наследство вон того легуана с полки.

— Круто, — сказал ребенок.

— Или лучше сразу его забери, — предложил Вильгельм.

— Прямо сейчас, — спросил ребенок.

— Забирай, — повторил Вильгельм, — я всё равно недолго протяну.

Он смотрел вслед ребенку, как тот обходит всех, всем вежливо протягивает руку, только после этого следует к книжной полке и начинает рассматривать легуана, пока не притрагиваясь, долго, со всех сторон … Вильгельм стиснул зубы.

…

Мужчина в коричневом костюме и очках с золотой оправой. Почему он не подходит ближе? Почему он остановился там?

— Ты кто, я тебя не знаю.

Заместитель, как выяснилось. Районного секретаря. С какой стати заместитель?

— Товарищ Юн, к сожалению, лишен возможности прибыть лично, — пояснил заместитель.

— Вот как, — сказал Вильгельм. — Я лично тоже лишен некоторых возможностей.

Все засмеялись. Вильгельм разозлился.

Мужчина раскрыл красную папку. Начал речь. Голубоглазый. С диапазоном частот, как у телефонной трубки. Вильгельм не понимал, что тот говорит. И злился. Мужчина говорил. Его слова трещали. Они отдавались треском в голове Вильгельма, не раскрывая своего смысла. Шум. Вздор, — подумал Вильгельм. Учеба на рабочего по металлу. Вступление в партию… Эмиграция в Париж… Неожиданно до него дошло. Это была его биография. Она выходила из уст заместителя и отдавалась треском в голове. Биография, которую он писал десятки раз, которую он энное количество раз рассказывал пограничникам, рабочим с завода имени Карла Маркса, юным пионерам, и в которой — как всегда — не хватало главного.

Все хлопали. Заместитель подошел к Вильгельму. В руках он держал орден, десяток которых уже лежал в коробке из-под обуви.

— У меня в коробке уже достаточно побрякушек, — сказал Вильгельм.

Все засмеялись.

Заместитель наклонился к нему и повесил ему орден.

Все захлопали, в том числе и заместитель, руки которого теперь освободились.

Пригласили к буфету с холодными закусками. Между двумя комнатами началось хаотичное передвижение, пока люди с тарелками не нашли себе местечка за столами и столиками. Вильгельм сидел в стороне в вольтеровском кресле и потягивал из своей алюминиевой стопки, поблескивающей зеленым. Он думал о самом главном. О том, чего не доставало. О Гамбурге и своей конторе в порту. О ночах, о ветре. О своем ТК калибра 6,35 мм. Он не думал о нем, он вспоминал. Чувствовал, как тот лежит в его руке. Чувствовал вес. Вспоминал запах, после того как взведешь курок… Ради чего, думал Вильгельм. Он закрыл глаза. В голове отдалось бормотание. Болтовня. Бессмысленная. Вздор. Время от времени он слышал — или ему казалось? — время от времени он слышал сквозь весь этот вздор хриплый лай «Ёв»! И еще раз: «Ёв-ёв»…

Вильгельм приоткрыл глаза: Курт, кто же еще! Такой же «ёв», — подумал Вильгельм. Пораженцы. Вся семья! За исключением Ирины, она хоть на войне была. Но Курт? Курт-то сидел в лагере. Поработать ему пришлось, ах какой ужас, его ручками, которыми он даже банку с огурцами открыть не может. Другие — думал Вильгельм, — рисковали своими задницами. Другие — думал Вильгельм, — погибли в борьбе за дело, и он бы с огромным удовольствием встал сейчас и рассказал бы о тех, кто погиб за дело. Рассказал бы о Кларе, которая спасла ему жизнь. О Вилли, который от страха наложил в штаны. О Зеппе, которого до смерти замучили в каком-то из гестаповских подвалов, покончив таким образом с «еще одним предателем». Вот как всё было, герр профессор Трижды Умный, не способный открыть банку с огурцами. Так было тогда, и так же — сегодня. Он бы с огромнейшим удовольствием это сказал. И еще бы охотно порассказывал — о тогдашнем и сегодняшнем. И о предателях. И о том, что нужно делать сейчас — он бы тоже с удовольствием рассказал. И в чем состояла проблема — он бы тоже с удовольствием рассказал, но его язык был неповоротлив, а голова слишком старой, чтобы всё, что помнит, превратить в слова. Он закрыл глаза и откинулся на спинку вольтеровского кресла. Не слыша больше чужих голосов. Только что-то бормотало в голове, как бормотала в ванной утром вода. А бормотание складывалось в мелодию, а мелодия — в слова. Они