Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 28

раскачивалась голая лампочка, светящаяся от движка, мигала и порой гасла. Это было мрачное время года, с обилием дождя и тумана, и теплилась надежда, что до зимы здание будет готово. И все шло согласно расчетам. Мы жили здесь на Диком Западе, а в паре метров от нас монтировали станки на бетонных станинах, прокладывали кабели, водопровод и паровые трубы, в паре метров от нас поднималась огромная функциональная композиция из стекла и бетона, оплетенная сетью проволок и опор. С первым снегом мы переселились в новый мир, где пахло краской и штукатуркой и где воздух еще дрожал от пил и молотов. Рабочим и служащим устроили смотр, и горстка специалистов ввела их в курс дела. В красильне, в прачечной, в отделочном и печатном цехах, в лабораториях, в красковарке, в художественном ателье, на выставке образцов все начинало функционировать, сначала медленно и беспомощно, но с уверенностью и рабочим азартом. То была моя новая музыка, пение станков, а цифры и таблицы были моими стихами. Я был таким же рабочим, как и все, но я к ним не принадлежал, поскольку был сыном директора. И у директора мне тоже искать было нечего, так что я оставался чужеродным телом в большой пульсирующей, все больше врастающей в свою мелодию машинерии. Я жил в безвоздушном пространстве между миром родителей и миром рабочих. Если бы я был анонимом и не укоренился бы дома, я мог бы, наверное, отыскать друзей, братство физического труда, а может быть, и девушку, ткачиху, работницу со склада, простые физиологические отношения, но это только мечта, и в этой мечте я не признаюсь себе, не признаюсь в том, что для меня есть только одно, борьба за независимость моего труда. Если я игнорирую эту борьбу, то все остальное для меня смутно, ведь я не разбираюсь в условиях жизни рабочих, в их борьбе, их проблемах, ведь мне самому не дано даже самого простого, возможности выполнять собственную работу. Но кто тут выполняет собственную работу. Иногда я видел насквозь всю организацию этой структуры, в которую каждый был вплетен со своими движениями, но в которой никто в глубине души не участвовал, я видел эти безучастные лица, эту механическую активность и ту странную потерянность и угасание во время перерывов, играли в карты, разгадывали кроссворды, и то, что в человеке было личностью, расползалось до бесформенной каши. Здесь находили выход из положения, здесь зарабатывали деньги на квартиру, еду и пару удовольствий, и, возможно, больше ничего и не было, возможно, это было все, никто, кажется, не требовал большего, ну, может быть, квартиру получше, еду покачественнее, возможности развлечься поновее. В этом существовании, без доступа к разговорам, в которых ощущается, что ты посвящаешь себя живой материи, все мои собственные задачи оказывались под вопросом, они не имели больше права на жизнь, а то, что я ими когда-то занимался, можно счесть болезненной страстью. Возможно, я жил на этой фабрике так, как жили все остальные, с утра я попадал в поток рабочих и днем выполнял возложенную на меня деятельность, а вечером снова шел в потоке других, и глухая неудовлетворенность и смутные сны наполняли меня, как они наполняли всех. Днем была только работа, только включенность в аппарат производства, днем было только это единственное, важное, производить портьерную ткань, платьевую ткань, иногда это единственное, важное на моих глазах приобретало лихорадочные пропорции, тогда я чувствовал становление этого товара, был свидетелем того, как в качестве сырья он вторгался в жерло фабрики, и под прессами мощных станков проходил стадии превращения, прокатывался через котлы и барабаны, где его размягчали, готовили, держали под паром, он обтекал в прачечной, начинал новую жизнь в красильне, где командный мостик красильного мастера парил в пару, как стеклянный корабль, его швыряли попеременно металлические руки, его широкими губами засасывали вальяны, а потом, трепеща длинными полосами, он опускался на обитые резиной столы печатных цехов, где в тропической жаре голые по пояс рабочие наклонялись над ним и пропитывали красками печатных шаблонов, и можно уже было предвидеть его существование в будущем, тяжелые и расцвеченные цветами и бабочками и листьями и фигурками ткани висели для просушки растянутые в длинных залах, за окнами которых небо отражало их расцветку, а потом их помещали в новые котлы, пропускали через новые пары и с помощью барабанной дроби маленьких молоточков делали пластичными, а потом их легкими и душистыми выкатывали из вальянов, и резали на куски, и сворачивали в рулоны, и наклеивали на них этикетки, и многие из них носили имена богинь, и начиналось их земное бытие, и они сияли в виде платьев на улицах и в лесах и трепетали на окнах занавесками, а потом, мятые и рваные, лежали в мусорных свалках на окраинах городов. И мы продолжали их производить. Безостановочно продолжали производить, в то время как мир снаружи разваливался на куски. Война не открыла мне глаза. Провалившаяся борьба за свое призвание погрузила меня в состояние помешательства. Мое поражение не было поражением эмигранта перед трудностями существования в изгнании, оно было поражением человека, который не решается освободиться от того, что его связывает. Эмиграция меня ничему не научила. Эмиграция была для меня лишь подтверждением непринадлежности, о которой я узнал с раннего детства. Родной почвой я не обладал никогда. То, что борьба, которая велась снаружи, затрагивала и мое собственное существование, меня не трогало. Я никогда не имел никакой позиции по поводу сокрушительных мировых конфликтов. Попытки найти себя не оставляли места для того, чтобы обратить внимание еще на что-то. Это время было для меня временем ожидания, временем лунатизма. Два года провел я на фабрике. Я делал свою работу в затемненном помещении печатного цеха, где в слабом красном свете проявлял сфотографированные образцы шаблонов. Я делал свою работу в маленькой закрытой камере, глубоко в теле глухо гудящей фабрики. Отец, хотя его желание втянуть меня в сферу своей деятельности исполнилось, больше обо мне не заботился. Он никогда не обращался ко мне с вопросами. Казалось, он предчувствовал, что я снова его покину. Под тем же знаком чуждости протекали часы совместного пребывания в семье. Словно воплощенная вина сидел я часть вечера в обществе родителей, молча, листая книгу или газету, в то время как по радио однообразные анонимные голоса сообщали о непостижимых событиях. С тех времен удушенный крик рвется у меня из глотки, почему мы напрасно потратили эти дни и годы, живые люди под одной крышей, не говоря друг с