Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 27

на полу, и перед диваном стоял овальный стол на гнутых ножках, и на столе стояла фиолетовая хрустальная ваза, и на стене висело зеркало в резной золоченой раме, и в зеркале видно было окно, и мой разбег до окна. Я представил себе ту секунду, когда все устойчивое исчезло, секунду, когда я взлетел на подоконник и швырнул себя в синюю воду пустоты. Первый интервал от границы, за которой возвращение было уже невозможно, я пролетел как во сне, у меня было чувство, будто я могу лететь вперед легко, как птица, и я буду все подниматься и подниматься, с раскинутыми руками, как я набрался сил для этого прыжка, откуда я взял мужество для этого прыжка, в самый первый момент после той секунды, когда произошел удар, я полетел в невесомости, в состоянии восторга, воздух омывал меня, я больше не дышал, я отрешился, глаза у меня были закрыты, это была смерть, которая схватила меня, это была власть смерти, которая схватила меня в комнате и вышвырнула из окна, этот прыжок был немыслим, если только смерть не сделалась желанной, потом меня охватил поток, влекущий вниз, внезапно я не смог двигаться дальше, тяжесть всей земли повисла на мне, и все сильнее и сильнее становилась тяга потока, засасывавшего меня в глубину. Вокруг меня кружили ландшафты, я слышал такт своих шагов и ощутил падение и страх внезапного понимания, что слишком поздно, и потом я лежал разбитый в каменной матке города. Я передыхал на обочине, пил воду из ручьев и колодцев, ночевал в охотничьих хижинах и спустя несколько недель добрался до озера, пробрался через заросли и каменистую осыпь к берегу, скинул рюкзак и одежду и погрузился в теплую воду. Я плыл на спине, лишь слегка шевеля руками и ногами, а вокруг вздымались горы в сумеречной мгле. Белые деревни просвечивали сквозь фиолетово-зеленые тени, и повсюду били звонкие колокола. Казалось, я парю на спине, я парю в глубине огромной чаши, край которой расплывается в золотой пыли заходящего солнца. Все тяжелое и стесняющее прошло, смыто мягко ласкающей водой, высосано и испарилось в перламутровом свете. Здесь, на озере, я нашел промежуточное царство, здесь возникали первые ростки другого, привольного, почти счастливого существования. Это было существование, висевшее на тонкой ниточке, но странным образом в этом внешне становящемся все более ненадежным существовании я находил подобие внутреннего равновесия. Раньше у меня не было никакой связи с сельской природой, я чувствовал себя в ней скорее потерянным, подверженным опасности и обреченным на бренность, и только в городах я мог ощущать что-то похожее на принадлежность к единому целому, но здесь, в горах, среди виноградников на склонах, среди лиственных лесов и старых деревенских домов, сложенных из грубого камня, здесь, на пороге теплого лета, которое превратилось вскоре в звенящую тропическую жару, я испытал часы растительного покоя. Я утратил маниакальную потребность все время что-то делать и мог лежать на берегу озера на солнце, или в сухой траве на лесной опушке, и совесть меня не мучила. И когда я хотел что-то нарисовать или записать, я мог перед этим долго выжидать и медитировать, и рисование и писательство были не столь важны, я мог их и оставить, важнее было, что я был тут, что я жил, и перед трудами я должен был сначала научиться выживанию. Я бродил по густым темно-зеленым лесам, и хотя порой меня охватывал внезапный испуг перед этим пышным ростом и перед запахом гниения, но перевешивала все же страсть к открытиям, радость бытия, под действием которой я часто громко пел или смеялся в полном одиночестве. И здесь теплой ясной, звездной ночью я впервые вторгся в тело женщины, мы стояли, обнявшись, на балконе над озером, и она увлекла меня к себе в комнату, на кровать, и не было никакой борьбы и никакого усилия, все было играючи легко, жизнь играла с нами, и я больше не возражал. На следующий день рано утром я стоял внизу во дворе, мыл лицо и руки в струящейся воде, а на члене чувствовал тепло женского тела, и в деревне кукарекал петух, и коровы шевелились в хлеву, и я потягивался и выпрямлялся с новым ощущением самого себя. Но после подъема наступил спад. И вовсе не растущее давление окружающего мира было виной тому, что эти дни угасли, срыв был у меня внутри, я просто не смог оставаться на свету. Не в состоянии жить собственными силами, я вынужден был вернуться в родительский дом. У отца была фабрика, станки и капитал, перенесенные в другую страну, а под руками матери внутренность нового дома переросла в уютную жилую обитель. Я прибыл как блудный сын, которому из милости предлагают остаться. Папка с рисунками и несколько тетрадей с заметками были моим единственным достоянием. Моих картин, которые я доверил матери, больше не существовало. Когда она организовывала переселение, картины отнесли в подвал, она разрубила их топором и сожгла в печи. Она объяснила это уничтожение как защитную меру. Она боялась, что мои мрачные, жуткие картины вызовут недоверие пограничников. Она спасала дом, картины как проявление болезни пришлось принести в жертву. Я вернулся в этот дом, но отдельные знаки моей силы были у меня похищены. Собственными руками она уничтожила образный мир моей юности, эти пляски смерти, концы света и ландшафты сновидений. Их уничтожением она освободилась от угрозы, которую эти картины представляли для упорядоченности и ухоженности дома. Я стоял с пустыми руками, словно бродяга. Другого выбора не было, кроме как поступить на фабрику к отцу. Фабрика была еще в лесах. Рядом, в зеленом сарайчике, временно располагались контора и склад. Здесь стояли части станков и измерительные инструменты, запакованные в стружку и гофрированный картон, здесь стояли бочки и банки с красками и химикатами, а в сундуках находились ткани, которые на фабрике потом покрасят и покроют узором. На улице весь день тарахтела бетономешалка, а внутри в сарае все дрожало и дребезжало. Я сидел за пишущей машинкой и настукивал малопонятный текст, который диктовал отец. Хотя деловые письма я наполовину выдумывал из головы, все развивалось по плану. Ответы приходили по почте и регистрировались, строительство фабрики продвигалось, через разбитые окна было видно, как растут стены. Появлялись агенты и будущие клиенты, разрабатывались коллекции образцов, заключались договоры, тем временем дверь распахивалась и с грохотом закрывалась, тем временем входили рабочие, ремесленники и инженеры, раскладывали схемы конструкций и обсуждали их, тем временем столбом крутилась пыль и на потолке