Русские, или Из дворян в интеллигенты - Станислав Борисович Рассадин Страница 2

Самому Пушкину был очевиден парадоксальный комизм спора — он его и заключил шуткой:

— Вы истинный член вашей семьи. Все Романовы — революционеры и уравнители.

А «рыжий Мишка», как величали его в гвардейских кругах, обладавший чувством юмора, да и польщенный намеком на сходство со славным пращуром (какие там «все Романовы» — ясно же, кто из них революционер-уравнитель, Петр!), подхватил охотно:

— Спасибо: так ты меня жалуешь в якобинцы!

И наверное, расхохотался своим характерным — «Ха! Ха!» — резким смехом. Хотя на деле-то оба, Михаил Романов и Александр Пушкин, пребывали каждый на своем месте. Пушкин ратовал за сохранение того сословия, у которого нет нужды благодарить за свое происхождение и положение ничью личную волю: «Потомственность высшего дворянства есть гарантия его независимости; обратное неизбежно связано с тиранией или, вернее, с низким и дряблым деспотизмом». А Романов стоял за доступность дворянского звания — (хотя бы отчасти — и потому, что в таком случае о независимости речи быть не могло: новоиспеченные дворянчики всем были обязаны непосредственно власти.

Этот парадокс, многими не разгаданный, обходился Пушкину дорого. Не говоря уж о «демократах» Булгарине и Полевом, издевательски попрекавших его боярской кичливостью, сам Рылеев стыдил его: «Ты сделался аристократом: это меня рассмешило. Тебе ли чваниться пятисотлетним дворянством?» — а Александр Сергеевич, отвечая по существу, не мог удержаться, чтоб не поставить нотабене и не приписать: «Мое дворянство старее». То есть — шестисотлетнее.

Как известно (и также не раз было вышучено), Пушкин настойчиво напирал на заслуги собственных предков перед Россией. «Водились Пушкины с царями… Бывало, нами дорожили…» — назидательно-укоризненно повторял он в стихотворении «Моя родословная», а в «Борисе Годунове» заставлял царя особо выделять родичей среди прочих бояр, характеризуя вполне недвусмысленно: «Противен мне род Пушкиных мятежный». Или просто выводил их на первый план истории, как поступил в том же «Борисе» с Афанасием и Гаврилой Пушкиными, первого из них вообще придумав.

Известно и то, что он, как говорится, выдавал желаемое за действительное:

«Александру Сергеевичу, очевидно, Пушкины представлялись «знатным родом» на всем протяжении их 600-летнего дворянства. Между тем со времени пресечения в конце XV в. боярской фамилии Товарковых-Пушкиных за весь XVI в. в думе московских государей не было ни одного Пушкина. Мало того, при Иване Грозном по меньшей мере половина наличных в то время Пушкиных служила не в дворянах, не по дворовому списку, хотя бы в низших чинах Государева двора, а в городовых детях боярских, что для родовитых людей было большой «потерькой чести».

И уж тем более «ни о какой «мятежности» рода Пушкиных не может быть и речи» (С. Б. Веселовский. «Род и предки А. С. Пушкина в истории»).

У пушкинских фантазий были свои резоны, начиная с наиболее частного, с того, что для родового дворянина начала XIX века история — в некотором смысле дело семейное: ее творили, в ней представительствовали люди, чьи прямые потомки были Пушкину близко, порою и совсем коротко знакомы, — так отчего же, мол, и его предкам не выйти на авансцену истории? А кроме того, говорим-то ведь о поэте, которому, дабы он выглядел в собственном воображении не подкидышем истории, не капризом судьбы, с чего-то надумавшей наделить его талантом, нужна внушительная родословная. И вот Пушкин видит влиятельность и бунтарство в своем захудавшем и смирном роду; «обманутый сын» Лермонтов рыщет в поисках древнего испанца Лермы или шотландца Лермонта; Денис Давыдов через действительного предка, мурзу Минча-ка, докапывается аж до самого Чингисхана…

Но была и еще одна причина.

Пушкин сравнивал старое боярство не только с рыцарством Запада, не обходясь, разумеется, и без его идеализации (что — понятно: много позже Бердяев скажет, что само российское западничество есть явление более восточное, нежели западное, происходящее от незнакомства с тамошней реальностью и превращающее ее в мечту, в идеал). Боярству неизбежно приписывались положение и настроение современного Пушкину дворянства.

Какие же?

«В обществе стали часто распространяться рыцарские чувства чести и личного достоинства, неведомые до тех пор русской аристократии плебейского происхождения, вознесенной над народом милостью государей». Так Герцен определит «большую перемену», происшедшую в общественном мнении России после 1812 года и ставшую важным симптомом внутреннего — да и внешнего — разобщения вчера еще относительно единого класса, дворян. Разобщения тем более естественного, что принесенная с войны «французская болезнь» (острое словцо Вяземского) лишь обострила давненько уже возникавшее противоборство между потомственными дворянами и «новой знатью», то есть дворянством, недавно жалованным. Тем, что возникало из небытия и спешило пользоваться скоропалительной и прихотливой милостью царей.

Еще в 1822 году в «Заметках по русской истории XVIII века» почти юный Пушкин яростно пишет об «аристокра-ции» — в его словаре это как раз они, новые и новейшие выскочки, не имеющие ничего общего с тем, что мы называем аристократизмом, тем более духовным, — связывая начало ее торжества с Екатериной, с царицыными не только правилами, но и безобразиями:

«Екатерина знала плутни и грабежи своих любовников, но молчала. Ободренные таковою слабостию, они не знали меры своему корыстолюбию, и самые отдаленные родственники временщика с жадностию пользовались кратким его царствованием. Отселе произошли сии огромные имения вовсе неизвестных фамилий и совершенное отсутствие чести и честности в высшем классе народа. От канцлера до последнего протоколиста все крало и все было продажно. Таким образом развратная государыня развратила и свое го-I сударство».

Крепко. Это, стало быть, писано за три года до восшествия на престол Николая I, сыгравшего, я уверен, решающую, роковую роль и в судьбе дворян, коих он надежно сменил на служилую бюрократию, и тем самым в судьбе всей России, — ведь даже «наш» октябрьский переворот не был, конечно, ни исключительным актом алой воли радикалов-авантюристов, ни результатом стечения временных обстоятельств. Именно этого — или чего-то подобного — следовало ждать после десятилетий «низкого и дряблого деспотизма», избавлявшегося от одной независимой силы и отнюдь не готовившего на смену ей чего-то не менее независимого. И вот что сказалось уже спустя двухлетие после Николаевой смерти, да не каким-то там либералом, а Борисом Чичериным, прошедшим путь от любимого ученика Грановского до жесткого герценовского оппонента:

«…Аристократия у нас не существует, не существует как сословие, имеющее свои особенные права, не существует и как преемственность лиц, занимающих высшие государственные должности и подвизающихся на пользу отечества. У нас есть только знать, низшая и последняя форма аристократии, которую она принимает тогда, когда потеряла уже всякое политическое значение и, умирая, хочет еще по возможности сохранить значение частное»… Ну и дальше — о том, например, что даже древние рода бросили