Птенчик - Кэтрин Чиджи Страница 17

— Увидимся, — бросила на ходу Эми.

Миссис Прайс сказала:

— Мне кое-что нужно в аптеке — сбегаешь? — И протянула бумажник и список. Шампунь “Зеленое яблоко”, таблетки халиборанж, рецепт, — было выведено на листке ее опрятным почерком. — И что-нибудь сладкое для себя. — Она улыбнулась.

Сестра Бронислава, следившая за порядком на площадке, остановила меня у ворот — мол, куда это я?

— В аптеку, миссис Прайс послала. — Я расплылась в улыбке, предъявив в доказательство список и бумажник.

— Значит, ты новый... — отозвалась сестра Бронислава, и я кивнула: да-да, новый!

Сестра Бронислава не улыбнулась в ответ.

— Ну, беги, — сказала она. — Да смотри осторожней.

Я несла бумажник под мышкой, как взрослая. Казалось, встречные женщины смотрят и гадают, почему я здесь одна, почему не в школе, но, заметив бумажник, понимают, что я не прогульщица — что я девочка взрослая, ответственная и мне поручили дело.

— Здравствуй, Джастина, — сказал мистер Бьюкенен, аптекарь, — давно тебя не видно.

Я здесь не была со времен маминой болезни. Мы приходили за обезболивающим, и она сказала, что боится привыкнуть, а мистер Бьюкенен заверил, что нечего опасаться — по сути, таблетки принимает боль, а не пациент. При этих словах мамина боль представилась мне человеком — костлявой фигурой, которая ложится с ней рядом в постель. А с недавних пор эта фигура, или похожая, чудится мне у отца в “улучшенном номере” — то в кресле свернется, то спрячется в душевой за занавеской.

— Как ты там управляешься? — спросил мистер Бьюкенен.

— Спасибо, хорошо, — ответила я. — У меня список от миссис Прайс.

— А-а, — отозвался он и все мне принес.

Я открыла бумажник. В отделении для фото оказалась карточка. Я католичка. В экстренном случае вызовите священника. Если я нахожусь в смертельной опасности, прочитайте мне вслух слова на обороте.

Когда мистер Бьюкенен упаковывал в бумажный кулек лекарство — коричневый пузырек с таблетками, — он сказал:

— Передашь ей, что это в последний раз?

Я удивилась, но промолчала.

— А голова твоя как? — спросил он. — Приступов больше нет?

— Нет, — соврала я.

— Вот и отлично, — обрадовался он. — Тебе, как видно, повезло, переросла.

И я впрямь чувствовала, что мне повезло. Еще как повезло!

Едва я ступила на школьный двор, меня облепили одноклассники, спрашивая, купила ли я сладостей. Я достала коробку карамелек-сигарет, и ко мне потянулись руки.

— Джастина! Джастина! — кричали они, расталкивая друг друга.

Одну я взяла себе, а остальные раздала лучшим друзьям — своим птенчикам, в том числе Эми. Мы стали смачно затягиваться.

— Спасибо, моя хорошая, — обрадовалась миссис Прайс, когда я принесла ей покупки, — избавила меня от хлопот. — Она открыла пузырек, положила на ладонь таблетку — и я поняла, что точно такие же где-то видела. Той же величины и формы, того же цвета.

Я задумалась.

— Мистер Бьюкенен просил передать, что это в последний раз.

— Что?

— Так и просил передать.

— Не сказал почему?

— Нет. (На секунду лицо ее изменилось, в глазах сверкнул гнев.) Мне очень жаль, — сказала я. На глаза навернулись слезы.

— Что ты, милая, ты тут ни при чем. — Миссис Прайс накрыла мои ладони своими, улыбнулась грустной полуулыбкой.

— Но у меня, может быть, получится вам достать, — сказала я.

После звонка пришла сестра Бронислава провести урок пения. Мы встали с мест и сказали хором: “Здравствуйте, сестра Бронислава! Да хранит вас Бог, сестра Бронислава!” Зная, что она боится громких звуков, мы старались не скрипеть стульями, не хлопать крышками парт.

Сестра Бронислава раздала нам песенники, и мы начали с “Потанцуй для папы”, а миссис Прайс сидела рядом, и подпевала, и улыбалась, и кивала головой, и встречалась с нами взглядом, как задушевная подруга. Потом сказала, что доверяет нас опытным рукам сестры Брониславы, и ушла, а мы разучивали “Улыбку в ирландских глазах”, “Жемчужную Адриатику”, “Зулусского воина” и “Прощание с Ливерпулем”. Больше всех мне нравилась песня про фею Марианину: маки просили ее научить их качаться на ветру, а морские волны — превратить их в пену. Сидевший через ряд от меня Карл пел своим новым бархатистым баском про облака: Вернись, Марианина, и в дождик преврати нас. Он, наверное, заметил мой взгляд — и тоже на меня посмотрел. И в дождик преврати нас, и я стала невесомой, и вот я уже лечу. Спустя секунду он передал мне через Эми записку: Хочешь посмеяться? Я кивнула, и когда мы допели, он открыл крышку парты и, спрятавшись за ней, пальнул раз пять-шесть из игрушечного пистолета.

Сестра Бронислава застыла, выронила песенник. Бледная, с огромными глазами, она метнулась, опрокинув стул миссис Прайс, завозилась у двери канцелярского шкафа. И закрылась там.

Никто не знал, что делать. Из шкафа слышны были прерывистые вздохи. Карл смотрел на меня, смеялся и хотел, чтобы я тоже засмеялась. Пахло пистонами. Паула, сжав пальцами виски, причитала: “Плохо дело, плохо, что же с нами будет?” От пистолета вихрился дымок и таял в воздухе.

— Сбегать за миссис Прайс? — предложил Джейсон Моретти.

— Нет! — отрезал Карл.

Мне стыдно было смотреть ему в глаза.

Тут к шкафу подошел Доминик, постучал тихонько.

— Сестра! — окликнул он. — Это Доми. Все спокойно. Все хорошо. Можно я зайду? Это ведь я, Доми.

Продолжая что-то говорить тихо и ласково, он залез в шкаф. Оттуда донеслись всхлипы сестры Брониславы и слова Доми:

— Все хорошо, ничего не случилось, никто вас не обидит. — И голос был у него совсем как у родителей, если ребенку приснился дурной сон.

Когда он вывел сестру Брониславу за руку, она плакала, а если взрослые плачут, значит, что-то всерьез не так.

— Отведу сестру Брониславу в монастырь, — сказал Доми все тем же тихим, ласковым голосом. — Кто со мной?

Карл закусил губу, уставился в пол.

— А “Прощай, Ямайка” мы не будем петь? — спросил Брэндон Фитцджеральд — он любил передразнивать карибский акцент, но получался валлийский.

— Заткнись, Брэндон, — шикнула Эми.

— Я с тобой, — вызвалась я, и, взяв сестру Брониславу под руки, мы с Доми повели ее по коридору, вниз по лестнице, через игровую площадку. Канат покачивался на ветру, как будто с него только что спрыгнули. Чуть поодаль, возле сарая, мистер Армстронг, дворник, ссыпал сухие листья и сломанные ветки в жестяную бочку, где он жег мусор. Сестра Бронислава уже не всхлипывала, но мне передавалась ее дрожь.

В монастырь мы зашли с черного хода. В кухне пахло бараниной и моющим средством, с потолка свисала липкая бумага от мух. На столе, накрытом клеенкой, стояла вазочка с маргаритками, возле нее — солонка и перечница в форме воинов-маори, пластиковая решетка в сливе раковины была забита чаинками и яичными скорлупками. А рядом, возле урчащего холодильника, лежал электрический нож с проводом, аккуратно обмотанным вокруг рукоятки. Отец Линч подарил его сестрам на День матери в прошлом году и объявил об этом в праздничной проповеди. Пусть своих детей у сестер нет, говорил он, всех нас они окружают материнской любовью и заботой, и нужно им показать, как мы их ценим. Этим ножом, объяснял он, можно резать хлеб и мясо, подравнивать края клубных сэндвичей, которые готовят сестры на церковные праздники. Это сбережет им время.

Доми по-прежнему нашептывал сестре Брониславе:

— Теперь сюда, сестра. Вот так. Хорошо. Отлично. Совсем чуть-чуть осталось.

Дальше кухни тянулся ряд комнат, обшитых темными деревянными панелями: столовая, где стену украшало лоскутное панно “Превращение воды в вино”, сшитое сестрой Маргаритой;