Лесные люди - Александр Анатольевич Стрекалин Страница 11

Михалыч толкнул Степана в бок, и тот, улыбаясь, кивнул.

– Ну, пришли. Местных в клуб набилось человек двадцать, нас – человек сорок. Мы с пацанами самогончика местного дёрнули, повеселели, и стоим, дергаемся под Модерн Токинг. Тут медляк. И мне бы её пригласить, а я струхнул отчего-то, сам от себя не ожидал. Неделю от неё не отхожу, а тут раз – и колени дрожат. Все уже по парам разошлись, а я стою как дурак, под ноги себе смотрю. Вроде решился, глаза на неё поднимаю, а тут хмырь уже один к ней подходит, из наших. Такой, знаешь, мажор, местный, пермский. В институт поступить – туповат оказался, а понтов – не меряно. При деньгах всегда, в джинсах.

Тут-то у меня ноги и ожили, и руки. Думаю, убью гадину, в смысле пацана этого, не Полину. Шагнул, было, к ним, а она на меня так ласково смотрит, и едва заметно головой покачает, типа не надо, не глупи. И я как будто на стену налетел. Музыка кончилась, тот тип от неё отлип, а я только тут заметил, что у меня кулаки сжаты, аж до боли. Отошёл к стене, сел. Минут двадцать так просидел, ни жив, ни мёртв. И только подумал уйти, ведущий объявляет «белый танец». У меня внутри всё оборвалось. Думаю – если пригласит этого козла, дождусь, когда все разойдутся, найду его, забью насмерть и пойду в милицию сдамся – вот так я её любил.

Степан был удивлён. Михалыч, хороший честный мужик, до сегодняшнего дня представлялся ему человеком слегка однополярным – водка, бабы, вот, пожалуй, и всё. А тут такое – любовь. А тот продолжал:

– Решился. Сижу, голову опустил, даже не смотрю в её сторону. Вдруг передо мной ноги в босоножках, сарафан белый. Поднимаю глаза – она. Протягивает ко мне ладони, приглашает. Встал, повёл её кое-как. Она мне руки на плечи положила, смотрит так тревожно и спрашивает, что со мной? Я плечами пожал, ничего мол, всё в порядке. Кое-как дотанцевали, я её к девчонкам отвёл, а она говорит: проводи меня после дискотеки до школы. Девчонки в школе жили, а мы в заготконторе. Я говорю, – хорошо.

Закончилось всё, вышли мы на улицу. Вокруг темно, тепло. Местные «Ижаки» свои завели, поехали девок наших катать, кого побойчей. Те визжат, рады. А мы идём, значит, к школе, молчим. Тут Полина меня под руку берёт, и спрашивает, отчего я так суров с нею, а я молчу, как долбоящер, и стыдно, хоть сквозь землю провались. Вдруг она останавливается, поворачивается ко мне, и ни слова не говоря, прижимается всем телом, будто птица раненая, а я её обнимаю, по волосам глажу. Знаешь, какие у неё волосы тогда были, а как пахли… А она на цыпочки приподнимается, хватает меня за шею и целует, неумело, но так исступленно, у меня аж мурашки по коже… Вот такие у нас тогда комсомолки были.

– А потом?

– Суп с котом. – Михалыч пнул сапогом торчащий «вихром» кусок доломита, и тот поскакал по мокрой насыпи, не оглядываясь. – Просрал я своё счастье. Начали мы с нею тогда встречаться, и всё нормально было, вот только Полина всё время переживала, что жопа всему приходит, комсомолу то бишь. Потом учебный год закончился, и я на лето к своим уехал, с огородом помочь, и с девкой там с одной спутался, из наших. Мы-то с Полиной только гуляли, да целовались, я ей под кофту-то залез всего пару раз, да и то мельком как-то. А когда я обратно в город приехал, Полине кто-то всё про меня и рассказал. Эта дура деревенская, наверное, и наплела, хотела, наверное, чтоб я ней остался. Полина меня тогда не простила, я на собрания перестал ходить, а потом и ходить стало некуда, всё коту этому самому под хвост.

Степану стало жалко друга. Всегда шумный и весёлый, он, казалось, не имел в жизни никаких проблем. Тем более – сердечных мук. А тут такое.

– Не видишься с нею?

– Я на встречи выпускников не хожу, – глухо отозвался Михалыч. – По этой, так сказать, причине. Хотя в прошлом году встретились случайно, в Перми. На вокзале. Я своих девок на юга провожал, а она в компании каких-то людей была, я так и не понял, чьи там дети. Посмотрели друг на друга, и разошлись в разные стороны.

– Ну а как посмотрела-то? Ласково, приветливо, или безразлично?

– Я не знаю, как она на меня посмотрела, вот только у меня аж ладони вспотели, когда я её увидел. Правду говорят, что первую любовь хрен забудешь…

История, рассказанная другом, настроила Степана на особый лад. Он и сам был свидетелем той эпохи, помнил тех девушек, которые берегли себя и не прощали обид, а если влюблялись, то на всю жизнь. Жаль, конечно, что сейчас всё иначе. Всё, что делал Степан в этой жизни, было сделано ради денег. Как не крути, но во главе всего стоял Золотой телец. И он, его контора, и все вокруг либо приносили ему дары, либо кормились я его пастбища. У Михалыча был хотя бы комсомол, а у Степана не было даже этого. Ничего, кроме внутренней пустоты, которую нечем заполнить, сколько золотых монет туда не кидай.

До деревни дошли уже в темноте. Хорошо ещё, что у Михалыча была старая Нокия, которая светила ярче лазера. Но увидев цель их путешествия, Степан был слегка озадачен. Он рассчитывал увидеть здесь «классическую» деревню с опрятными домами и оградами, а оказался на краю невзрачного мирка. Два десятка прилепившихся по обе стороны железнодорожного полотна домишек, вот и всё богатство.

– Радик, кстати, дома, – указал Михалыч на последний дом справа. – Вон его машина стоит. Значит эта неделя выходная.

– Радик? Он Радион, или это прозвище такое? – на всякий случай решил уточнить Степан, чтобы ненароком не сесть в лужу, мало ли что.

– Нет, он Радик. Яныбаев Радик Булатович. Башкир. Тут их много.

– А! – Степан хмыкнул. – Я думал, может, он Радий. Сын какого-нибудь физика, например.

– Да ну, нафиг! Кто ж так будет ребёнка называть?

– Ну а что? – Степан пожал плечами. – У Пелевина, к примеру, героя назвали Вавилен, что означает: Василий Аксёнов