Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак Страница 39

Бабушка размашисто крестилась, не на иконы, а на тот гром, и приговаривала, ни к кому не обращаясь:

— Слава тебе, господи, и тебе, царица небесная, услышали молитвы наши, на слезы вдовьи сжалились.

Двинулись немецкие обозы. Да все на запад, все на запад.

Гриша заметил — туда, на восток, спешили бесконечно длинные железнодорожные эшелоны и автомашины, солдаты орали свои лающие песни-марши. А возвращались почему-то на телегах, а то и пехтурой. И танков вроде меньше стало, и людей не очень густо, и песен тех лающих что-то не слыхать…

В сентябре сорок третьего, благословляя громы за Чернобаевкой, таранивцы начали связывать пожитки в узлы, суматошно бросали на телеги домашнее добро, что было под рукой, спешили в лес. Спешили потому, что из соседних сел приходили страшные вести: отступая, гитлеровцы сжигают села, а людей, как скотину, гонят на запад…

Готовились в дорогу и Налыгачи с Лантухами. Только в другую сторону — с немцами.

В субботу с самого утра повыносили на дорогу мешки со всяким добром. Ждали машин «ослобонителей». Но грузовики проскакивали мимо, гитлеровцы не обращали внимания на «голосующих».

Все же остановили одну грузовую машину, показали свои холуйские повязки на рукавах.

— Вэк, вэк![7] — высунулся из кабины небритый офицер.

Миколай кинулся к кузову и увидел там среди солдат панка из районной управы, который как-то по-звериному спрятался в углу.

— Свирид Вакумович, возьмите! — закричал не своим голосом. — Куда же нам теперь? На Соловки? Или на осину?

Облезлый панок стал еще меньше, вобрал голову в плечи, отвернулся.

— Не узнаете? Свирид… В-ва…ку-мович…

— Залезай, чего ты упрашиваешь. Свои же, родственнички, — дышал перегаром рябой Лантух. И, швырнув свой мешок в кузов, полез в машину.

Грузовик тронулся, Миколай и Микифор на ходу забросили свои мешки и, уцепившись за борт, повисли. Так они и висели, пока им с неимоверными усилиями не удалось вскарабкаться в кузов. Не успели они усесться на свои мешки и отдышаться, как плюгавый панок что-то с брезгливостью произнес по-немецки, и унтер-офицер, поправив на пузе автомат, гаркнул:

— Кому сказано, вэк? Не слезайт — будйом стреляйт! Ферштейст ду?

За словами пошли в ход приклады. Солдаты били своих прислужников под ребра, по голове, а один пальнул из автомата Лантуху прямо в грудь. Всех троих выбросили из кузова, оставив в машине мешки.

Кирилл ляпнулся на дорогу, растянулся на мокрой земле, раз, другой дрыгнул ногами и замер.

Миколай и Микифор, спотыкаясь, побежали за грузовиком и орали на всю Таранивку:

— Стой! Стой! Мешки отдайте! Продукту отдайте! Что же вы… гады…

Машина набирала скорость, солдаты жестами показывали, как они будут уминать из тех мешков колбасу, сало и запивать самогонкой.

Выдохшись, остановились. Миколай, тяжело дыша, поднял большой кулачище и погрозил вслед машине. В ответ прострекотала очередь из автомата, пули подняли пыль возле ног братьев.

Понуро плелись назад. Мать стояла у ворот, точно с креста снятая.

— Не взяли?

— Скажите спасибо, что живы остались.

— Хай бог милует… А где же ваши… сидоры?

Федора чуть в обморок не упала, узнав о судьбе мешков.

— А Кирилле, тово… выпустили требуху, — обреченно объявил Микифор.

— Ой боже мой! Кто? — перекрестилась старуха.

— Кто же? Ослобонители наши.

— А чтоб им ни дна ни покрышки.

— Вон какую вы уже запели!

— Запоешь… Не было б их, батько ваш был бы живой-здоровый.

— Учитель, пионервожатая были бы живы.

— Конечно же, и они тоже…

— А кто хлеб-соль подносил, варениками угощал, молился на них?

— Кто же знал, что они такие?

— Кое-кто знал…

Мовчаны видели, как Микифор и Миколай прямо среди подворья лакали самогонку, как складывали свои пожитки на подводу. Прибежала жена Микифора, и они с Федорой начали голосить.

— А ну, цыц! — прикрикнул на них Миколай и показал кнутовищем на хату и двор. — Смотрите тут… Надо потихоньку, пока не выгнали, в старую хату перебраться. Идет к тому — Советы возвращаются. Микифор пусть остается на хозяйстве. Ему ничего не сделают. Старостой не был, полицейской службы не пробовал. А в случае чего, то посидит в тюрьме лет пяток, не полиняет. Ему не привыкать. А мне оставаться тут нельзя. Мне только с теми…

Миколай заскрипел зубами так, что у Микифора мороз пробежал по спине, а у Федоры начала дергаться щека.

— Ух, пропади все пропадом. Или с ними вернусь, или на первой осине…

Марина, которая весело смотрела на сборы Налыгачей, насмешливо сказала:

— Он еще думает возвращаться. Слышите, мама?

— Индюк думал, да и сдох…

В глазах матери Гриша впервые за годы неволи увидел веселую искринку.

Ко двору Налыгача подъехал на подводе какой-то нездешний — высокий, в кургузом теплом пиджаке и с повязкой на рукаве. «Того же поля ягода, — подумал Гриша, — полицейский».

Тот, в кургузом одеянии, хмуро о чем-то перебросился словом-другим с Миколаем. Молча постояли, сняв картузы, затем умостили свои зады на подводы и под причитания Федоры и Микифоровой жены двинулись.

— Да-а, многовато людского добра навьючили, — протянула бабуся.

— Грабили — не стыдились, — вздохнула мать.

Выехала подвода на улицу, повернула на дорогу, по которой вот уже несколько дней тянулись серо-зеленые колонны. Да недолго восседали на телегах пан староста и пан полицейский. У самого выезда из села случилось происшествие.

— Хальт![8] — поднял руку забрызганный грязью пехотинец.

Подводы остановились. Тот, забрызганный, что-то крикнул своим, и на телеги сразу понасело по дюжине солдат. Хозяева подвод возмущались, показывали на свои повязки, просили, а Миколай даже слезу пустил — все напрасно. Солдаты забрали в свои руки вожжи, столкнули Миколая и полицейского.

«Паны» бежали за подводами, как собаки за возом хозяина.

Мовчаны видели, как все это случилось. А когда за поворотом исчезли подводы, когда не стало видно немецких прихлебателей, бабуся только и сказала:

— Считай, кончился рай для Налыгачей. А я, дура,