Проводник в бездну: Повесть - Василь Григорьевич Большак Страница 38

да летят, о подснежниках.Засинели подснежники Ой в леске, ой в леске, Скоро будет земля наша Вся в венке, вся в венке.

Каких только песен не знала бабуся: и старинные казацкие, и про неволю, и про недолю, и грустные, и веселые, и обжинковые, и хороводные, и свадебные.

Гриша купался в тех песнях, как верба в воде. И вот теперь, когда лежал, выздоравливая, тоже речитативом выводила, а вернее, разговаривала сама с собой. А может, с молодостью своей?

Ой, катился веночек по дорожке, Подкатился к девичьим ножкам. Возьми меня, дивчина, в руки, Не оставь меня, красная, на муки, А то дождичком меня поливает, А то пылью меня присыпает… А мне лучше у тебя на головке сидеть Да в очи твои ясные глядеть.

Гриша выздоравливал долго. Весну встретил квелый.

— Боже, аж светится дите, — говорила бабуся жалостливо невестке. — Считай, всю зиму пролежало дите после той придыбасии.[5]

— Болезнь не свой брат. Измотала ребенка.

Марина, когда сын начал выздоравливать, даже помолодела, снова возвратился к ней румянец и просвечивал сквозь смуглую кожу.

— Род наш, сынок, живуч, крепок. Вот солнышко пригреет, оживет лес — веселее станет.

Грише совсем хорошо было, когда прибегал его верный дружок. Митька тоже ведь окунулся в ледяную купель, но к нему не пристала никакая лихая болезнь. И сейчас явился с душой нараспашку. Вместе с ним врывались в хату терпкие ароматы сосны и талого снега, ветра весеннего, а позже — и цвета яблонь… А еще приносил Митька вести из того мира, который Грише был сейчас недоступен, и эти вести заставляли быстрее биться чуткое ребячье сердце.

Припав к самому Гришиному уху, шептал, чтобы не услышали бабуся и маленький Петрик:

— Уже третий месяц не показывается Сашка. Мама плачет. А отец говорит: «Цыц, глупая. Сын знает, что делает».

— А где же он на самом деле?

— Где? — гордо сложил губы Митька. — В рейд пошли!

— А что такое рейд?

Митька морщит лоб, потом объясняет:

— Ну, фашистов пошли колошматить в дальних селах, чтобы кругом им жарко было.

Завидно Грише: дружок его обо всем знает, а он лежит в постели да мамины и бабушкины песни выслушивает.

— А того золотозубого, который Олю убил, на фронт отправили, — горячо дышит в ухо товарищ, вытряхивая как из мешка новости.

— Жаль, — вздыхает Гриша.

— Того эсэсмана тебе жаль?! — поднялся ежом рыжий Митькин чуб.

— Жаль, что в нашем селе не отправили его, как сами немцы говорят, к гросхватерам,[6] — подала голос бабуся.

Митька искренне удивился:

— У вас такой слух, бабушка…

— А вы ж думали, если старая, то уже и глупая, и глухая, и слепая?

— Мы ничего не думали.

— Бабуся, если нужно, все услышит. — Старушка пожевала губами и добавила: — Помяните мое слово — недалеко им до Могилевской губернии. Вижу: к тому дело идет!

Митька сообщил: вместо золотозубого назначили кого-то другого, его еще в Таранивке не видели — партизан боится… Сидит в райцентре, под охраной гарнизона.

— Еще не то будет фюлерам проклятым. Захлебнутся в своей крови, басурманы, — комментирует Митькины слова бабушка.

Пришло время, и совсем поднялся Гриша. Вышел под шелковицу и чуть не упал от пьянящих ароматов; кажется, земля закружилась у него под ногами.

Обессиленный, прислонился спиной к стволу дерева.

Громко скрипнула калитка, и во двор зашли молодой староста Миколай Налыгач и полицейский Кирилл Лантух, у которого, как говорит бабушка Арина, на морде черти горох молотили.

— Буланый в хлеву? — кивнул Миколай матери, которая выросла в дверях.

— В хлеву, — еле слышно промолвила.

— Выводи, — приказал Кирилл.

Марина ничего на тот приказ не ответила.

— Чего это ты как в рот воды набрала? — насупился Миколай.

— А наша фамилия — Мовчаны.

Буркнул:

— Временно берем коня. На операцию.

— Ваша воля…

— А конечно ж наша. Ты никак не привыкнешь? — ощерился Лантух.

— Да привыкаем…

— Привыкай, Марина.

Они оба, как жеребцы, заржали.

Наржавшись, Миколай снова помрачнел. Лантух возился со сбруей, а Миколай вполголоса, чтобы не слышал полицейский, с тревогой признался:

— Думаешь, мне не осточертела вся эта богадельня? С удовольствием плюнул бы на все, бросил бы к бисовой бабушке… Э-эх, жизнь…

— А кто же тебе мешает? Брось.

Миколай покрутил бычьей шеей, будто освобождался от хомута, который въелся ему в холку.

— Очень далеко зашел я, Марина. Слишком глубоко шею всунул в петлю. Назад возврата нет. Уже нет, Марина! — Последние слова не сказал, а будто простонал.

— А ты покайся, — по-женски сердечно посоветовала она.

— Им? — кивнул на лес и снова покрутил бычьей шеей. В его красивых глазах женщина увидела страх, перемешанный с устоявшейся тоской. — Москва слезам не верит.

И она почувствовала — трудно было ему выговорить эти слова. Опять ответила по-женски просто:

— А ты попробуй, может, и поверят.

Миколай нахмурился еще больше и промолчал.

Промымрил, обращаясь к рябому:

— Ну, Лантух, погоняй.

Пан староста и начальник полиции поплелись со двора, уводя на уздечке Буланого, а Марина еще долго стояла и смотрела им вслед, озадаченная словами молодого Налыгача. «Что стряслось с Миколаем? Отчего это он вдруг так заговорил? Ин-те-рес-но!..»

Гром за Чернобаевкой

Шли дни — как годы, месяцы — как столетия, а годы — как вечность. Люди ждали-выжидали