Два окна на Арбат - Александр Алексеевич Суконцев Страница 32

Все восемь тысяч триста сорок успевают, и только триста сорок первый не успевает. Как ни прискорбно, тот сорок первый — я.

И что больше всего обидно — просьбы пустяковые, а я почти ни одной не сумел как следует исполнить. Все что-нибудь да помешает мне. А вернее, это я сам отговорки придумываю в оправдание.

Судите сами.

У одного довольно гениального лучезарского художника слова белье с веревки пропало. Все как есть. Осталась только, извините, майка. Обворованный художник слова завернул эту, опять-таки извините, деталь туалета в бандероль и со своим личным автографом прислал мне:

«Ищи вора».

Как мне следовало поступить? Ну, разумеется, всесторонне обследовать предмет туалета и взять след. А я начал глупо философствовать — что, да как, да в каком смысле. Время-то и упустил. Обворованный художник слова, как потом выяснилось, на меня мало надеялся, другого жителя столицы попросил. Тот, не в пример мне, проявил расторопность, клич в прессу бросил. Привлек к поискам краденого широкую общественность.

А я в дураках остался.

Или вот другой случай.

Один знакомый знакомого моей лучезарской троюродной тети Клавы — спортсмен, физкультурник. Он — ходок. Нет, ходьбун. Опять не то. В общем, он ходит на очень длинные дистанции. Пешком. Вот этот, стало быть, физкультурник купил там, в Лучезарске, себе ботинки. И не прошел он и десяти своих обычных сверхдлинных дистанций, как на левом ботинке отлетела набойка.

Троюродная тетя Клава сообщила мне по телефону, чтобы я в воскресенье в пять тридцать утра был в аэропорту Быково и встретил там рыжего Васю, который прилетит этим рейсом и проинструктирует меня, что я должен делать по поводу спортсменовской набойки.

Рыжий Вася, которого я по своей малой смекалке не без труда отыскал в аэропорту, разъяснил мне все очень просто:

— Ты, браток, сходи-ка к министру. Скажи ему: нехай трудящих не обдуривают, а набойки прибивают как следует. На совесть. Вот и все.

Конечно, это был единственно правильный путь, поскольку с министром мы живем в одном городе, ходим по одним улицам. Чего проще где-нибудь в подземном переходе прижать его к стенке, облицованной метлахской плиткой, и передать ему Васи рыжего слова.

Но и тут я сумел замешкаться. Своевременно прижать министра не сумел. Все бегал, искал его. И, конечно, не там искал. И троюродная тетя Клава с очередным нарочным, которого я встретил утром в Химках с пароходом, велела мне передать горькие слова упрека:

— Ладно уж, коли не можешь. Прибил физкультурник набойки. Сам. А трудящих, стало быть, пусть и впредь объегоривают, раз такое дело. Раз никто за правду у вас там, племянничек, постоять не может.

Этой осенью ночью у меня в квартире раздался звонок. Все почему-то спали. Я вскочил, посмотрел на будильник — пятнадцать минут четвертого. Спросонья никак крючок не найду. Открываю дверь. На пороге трое — двое мужчин и женщина. Мужчины с чемоданами, на женщине рюкзак висит.

Впереди стоит высокий, чубатый молодец в кепке и улыбается.

— Ну, — говорит он радостно и громко, — вот мы и приехали!

Раскидывает молодец руки, словно боится, что я из квартиры мимо них выскочу. А куда ж выскочишь босой и в одних трусах? Идет он на меня с раскинутыми руками и с явным намерением облобызаться. Деваться некуда, я тоже раскидываю руки. Лобызаться так лобызаться. Целует молодец меня в ухо, а я его — в небритую щеку.

Поцеловались, я спрашиваю:

— А вы, извините, к кому?

— Вот тебе и раз, — отвечает долговязый. — К тебе, конечно, к кому же еще.

Ну, раз люди приехали ко мне, приглашаю войти в дом. Входят они, чемоданы свои на пол возле трельяжа ставят, гражданка рюкзак снимает — и туда же. Раздеваются. Долговязый между тем поясняет ситуацию:

— Приехали, понимаешь, на Павелецкий в два часа, дополнительным. Мои, — он показывает на своих спутников, — говорят: «Давай на вокзале переждем, пока рассветет. Куда ночью пойдем?» А я им толкую: «Да что вы?» Можно сказать, в двух шагах сидеть от тебя — и не прийти. Да ты мне такого свинства век не простишь. Правда ведь?

Я кивнул головой.

— А ты знаешь, как мы адрес твой нашли?

— Может, — говорю, — вы завтра проинформируете, а сейчас с дороги отдохнете?

— Отдохнуть не мешает, но пока ты стелешь нам постели, я все-таки расскажу. Тебе же это интересно знать. Справочные ночью в Москве, оказывается, не работают. Так я позвонил самому главному: «Говори, — толкую ему, — где мой Мишка живет…»

— Гришка, — робко поправляю ночного гостя, — Григорий.

— Ну да, я и говорю: Мишка — Гришка. Так тебя тетка Леокадия называла.

— Какая Леокадия?

— Ну, ты что, здесь, в столицах, всех своих родных перезабыл? Помнишь, в 1948 году ты шел на демонстрацию и забежал к тетке Леокадии, а я тебе еще сказал, что ее дома нет. Мы же по соседству с ней жили. Вспомнил?

— Вспомнил…

— То-то же.

Все для этих дорогих гостей сделал: на неделю, пока они жили, тещу переселил к сослуживцу, детей устроил в интернат, а сами с женой жили в гостинице по их паспортам. Долговязому организовал очередь на мотоцикл с коляской, его попутчику по купе — путевку в Цхалтубо. Женщину с рюкзаком всю неделю водил по редакциям и издательствам. Она оказалась самодеятельной писательницей, а в рюкзаке часть ее произведений. Удалось пристроить два рассказа в журналы «Собака — друг человека» и «Ухо, горло, нос».

Кажется, гости были довольны. Но вот в день отъезда долговязый, которого, оказывается, звали Федей, вдруг изъявил желание:

— Мне бы картошечки по-украински.

А у нас в доме, как на грех, ни одного украинца. Звоню в ресторан гостиницы «Украина», чтобы срочно прислали повара для инструктажа. Отвечают: «На дому не инструктируем».

Так и пришлось подавать картошку обычную, жареную. Гость был великодушен. Но на вокзале, когда я их провожал, он все-таки сказал:

— А к следующему моему приезду жена пусть научится по-украински-то.

— Обязательно, — заверил я. Но на душе заскребли кошки: такого пустяка не смог сделать…

А уж совсем недавно я опростоволосился самым элементарным образом.

Утром ко мне на работу пришла симпатичная молодая девушка и с порога заявила:

— Я пришла к тебе с приветом. Из Лучезарска. От дяди Степы. — И подает мне письмо.

Читаю. Пишет дядя Степа (фамилию его на письме не разобрал): «Податель сего письма — женщина по имени Рая. Она поругалась третьего дня с мужем и решила от него уйти.