журнал "ПРОЗА СИБИРИ" № 1995 г. - Павел Васильевич Кузьменко Страница 17

всерьез принимать нельзя. А академик А.Я. Орлов, затем его сын Б.А. Орлов категорически отвергали попытки Язева дать новую трактовку движения полюса. Работа же безусловно приоритетна и богата идеями. Но... драма Язева-исследователя в том, что он не мог тогда представить себе картины полностью: еще не было представления о неравномерности вращения Земли. Уверенно о ней начали говорить в начале шестидесятых. Если бы Язев имел эту компоненту, он бы, вероятно, создал действительно неуязвимую теорию. Были же известны только X и У — координаты полюса. Язев преждевременно начал делать обобщения. На основании эмпирической зависимости, без понимания физических причин. И, тем не менее, его работа — не заблуждение, не ложь, это опережение , что никогда даром не проходит. В мужестве же, по моему, Иван Наумович превзошел Галилея. Галилей после отречения сказал — „а все-таки она вертится! “. Язев же и ради докторской отказался признать свою работу бредом. Рассказывают, что от него этого требовали.

Опускаю из монолога Валентина Ивановича попытки объяснить :мне поведение икса-игрека, точность язевских расчетов, красоту язевских формул (до которых будто бы только сейчас доходят одиночки, вооруженные и новыми знаниями и новейшими компьютерами, и не снившимися звездочету с его арифмометром и полюсографом), смысл его вычислений и наблюдений.

Недоступно. Да и не надо. Не мое это дело. А какое мое?

Эти документы нашли меня сами. Душа включилась.

Сострадание, боль, недоумение и — надежда.

Надежда на интерес к поискам и результатам Язева — новое-то поколение отечественных астрономов не обременено старыми страхами, старыми догмами. На реабилитацию имени ученого — пусть, может быть, чудака, но не „проходимца" же!

По словам Соханя, Флеер так отозвался о Язеве: „серьезный человек, но с причудами".

И еще, говорят, имела когда-то хождение карикатура — Язев с бородой (а он ее никогда не нашивал), к бороде привязан Полюс, и Язев вертит полюсом как хочет, мотая бородатой головой.

Пусть карикатура, пусть шаржи, пусть рассказы о причудах — это объем, это жизнь, а не глухое забвение.

По определению Соханя, „орловщина" обеспечила трудам Язева погребение. И очернение, надолго пережившее самого исследователя. Но все же, все же... Почему зав. кафедрой Язев оказался так одинок в выпавших на его долю испытаниях, понято можно. Сложнее понять — и объяснить, почему так одинок оказался астроном Язев в жизни после смерти.

Вера в свою научную правоту, упование на оценку потомков — может быть, это последнее, чем держался затравленный астроном, в инсультно-инфарктной беспомощности диктуя больной жене отчаянные защитительные письма в высочайшие инстанции.

Неужели астрономическое сообщество так же единодушно, как партийная организация образца 48-го года? И так же равнодушно к судьбам идей, как та — к судьбам людей?

Ни цитаты, ни сноски, ни упоминания — долгие десятилетия. (Но при этом В.И. Сохань находит „тень Язева“ в некоторых современных научных публикациях). Хоть бы критическое, да осмысление. Хоть бы справочная, да память. Хоть бы обзорный, да набросок „творческого пути".

Глухое молчание. Не было такого астронома. Идеи по-прежнему пугают? Все еще „опережают" ученую мысль? Или, напротив, так органично освоены и усвоены, что и первородство уж никого не волнует?

В какой-то момент мне показалось, что все проще. И горше.

Нашла объяснение, как будто бы даже убедительное. Да это же чудной рапорт играет роковую роль в посмертной судьбе ученого: пережила Ивана Наумовича репутация „несерьезного" человека.

Беспечная „аллегория" не только затмила сам труд, но и убила интерес к теории Язева.

Вот оно каково — шутить с вождями...

Оставалось поставить точку, прокричав напоследок во вселенную: несправедливо!

„Ан вселенная — место глухое"?

Вселенная — возможно. Зато Земля людей не устает познавать себя в самых неожиданных притяжениях, отзвуках, скрещениях.

„Объяснение" мое оказалось не более чем жалкой попыткой выбраться из тупика необъяснимости. Гемма Ивановна привезла из Иркутска, кроме „протоколов" и „отчетов", такие строчки, без которых теперь я уж и не представляю этого печального повествования.

12. „Задача эта весьма тяжела для близких"

Обращаюсь к письму, положившему начало трудно представимой переписке.

„...Занявшись биографией пулковского астронома М.М., а затем историей Службы Времени и Бюро долгот ГАО, я приобрела интерес к фигуре Ивана Наумовича, судя по публикациям и фотографии, найденной в архиве, — человека весьма незаурядного. Не откажете ли Вы в любезности предоставить некоторые сведения?". (Декабрь 1989 года).

С такой просьбой к иркутскому астроному Арктуру Ивановичу Язеву обратилась из Пулково математик Наталия Борисовна Орлова.

Она еще ничего не знает про сцепку „Язев-Орловы“ и безмятежно выполняет долг человека, увлекшегося историей отечественной науки.

Знала бы — предпочла бы не собирать „сведений" об И.Н. Язеве?

Ведь это дочь того самого Б.А. Орлова, который приговорил труд Язева к списанию в утиль.

И, соответственно, внучка того самого А.Я. Орлова, который... Смотри, как говорится, выше.

Письма Наталии Борисовны, даже по выдержкам (с которыми меня познакомила Гемма Ивановна) — искренние и глубокие, отвечают на этот совсем не праздный вопрос.

Мне очень жаль, что у меня нет права максимального цитирования (переписка частная, ситуация, мягко говоря, каверзная) — так объемны, так человечны эти „свидетельства" страдания, выпадающего на долю потомков.

Придется обойтись тем, что дозволено — короткими выписками и пересказом.

Уже во втором письме Наталии Борисовны с безмятежностью покончено: „Глубокоуважаемый Арктур Иванович, сердечно благодарю Вас за ответ. На следующий день после посылки Вам письма я с ужасом, узнала, что мой отец в свое время не дал возможности Ивану Наумовичу защитить докторскую диссертацию... Не исключено, что сыграли роль не качества диссертации, а какие-либо неблагополучные отношения между И.Н. и моим дедом А.Я. Орловым. Такие моменты, конечно, нельзя игнорировать, несмотря на приверженность семье.

Ваше сообщение о дате кончины И.Н. усиливают мое уныние, т.к. попытка защиты имела место в 1953 или 1954 году“. (Ей, видимо, еще не известно про первую попытку).

Но ни „ужас“, ни „уныние" не отвращают Наталью Борисовну от намерения рассказать об Иване Наумовиче в печати.

Между Орловой и Язевыми — Арктуром Ивановичем и Сергеем Арктуровичем — завязывается переписка. И продолжается несколько лет.

Нелегкая переписка — в ней находится место и сомнениям, и недоверию. Иначе было бы и неестественно — драма Ивана Наумовича (а, стало быть, и семьи) так прочно связана для Язевых с фамилией „Орловы".

Наталья Борисовна понимает это — и готова передать авторство возможной публикации сыну Язева, хотя, наверное, не исключает при этом появление малоприятных для ее семьи откровений.

Но истина, похоже, ей дороже.

„Мои затруднения состоят в том, что я по специальности математик (не астроном