Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин Страница 9

Сынишка аулная влетел к ним, когда Егеубай только поставил перед собой пиалу с дымящимся чаем.

- Дедушка, вас делегаты зовут.

- Зачем я им?

- Не знаю... Сказали, чтобы не замешкались...

Егеубай выронил пиалу. Вскочил, засуетился, кое-как накинул на плечи старую, залатанную шубенку, засунул ноги в сыромятные сапоги и выскочил на улицу. Жена крикнула ему вслед:

- Да куда ты без шапки, несчастный? У тебя и так ведь уши болят. Продует же...

Дом аулная.

На почетном месте трое в военной форме. Черный рябой джигит заметно важничал, как бы подчеркивая свое превосходство перед остальными спутниками.

- Пейте, пожалуйста, вот масло ешьте, небось проголодались,- усердно потчевал аулнай.

Егеубай всполошенно ввалился в дом, растерянно поздоровался. Потом присел у порога, вежливо поинтересовался:

- Жив-здоров ли, аулнай?

Тот в ответ только губами пошевелил.

- А это,- сказал немного погодя аулнай гостям,- наш старик Егеубай. С него причитается восемьдесят рублей.

<Восемьдесят рублей> - это уже превратилось у Егеубая как бы в болезнь, от одних этих слов его брала лихорадка.

- А ну, старина, выкладывайте деньги,- сказал черный рябой.

- Ойбай, милок, да нет у меня денег!

- Что значит <нет>? Я об этом и слышать не хочу!

- Видать, хитрый жук,- пробурчал один из гостей.

- Деньги, старина, деньги!- повторил черный.

- Да у меня, дорогой, и копейки ржавой нет. Из-под земли, что ли, достать прикажешь?

- Я вижу, ты против <Алаш-Орды>? Да?

- Да что ты, дорогой, храни тебя аллах!

- Знаем мы тебя... Ты ведь тот самый Егеубай, которого однажды мы уже едва не арестовали. Ты давно на <Алаш> косишься! Сколько скота у тебя, ну?

- Одна лошаденка, одна корова с теленком... Не знаю, как прокормить детей малых...

- А может, забрать у него лошадь и остаток вернуть?-предложил аулнай.

- Да, так оно, пожалуй, вернее будет, - согласился главарь.- Сходи, Ержан, к этому человеку и приведи коня.

Рослый светлолицый джигит, весь увешанный оружием, поднялся с места:

- Пошли, старина!

Спотыкаясь, поплелся Егеубай домой. За ним неотступно - будто боялся, что старик может сбежать, - шел солдат. За спиной его торчала винтовка. <И чего

он так вызверился на меня?> - думал Егеубай. И вдруг вспомнил: на прошлых выборах он был в числе тех, кто не голосовал за аулная. Видно, тот решил теперь отомстить...

Куцехвостого мерина он подвел под уздцы к делегату.

- Нет! - сказал делегат сурово. - Сам отведешь!

Егеубай пошел и повел понурого мерина.

Жена, стоявшая у ворот и видевшая, как муж выводил мерина из денника, кулаком вытирала слезы и кричала вслед:

- Единственного коняшку <Алаш-Орда> уперла. Господи, как же нам быть теперь, как жи-и-ть теперь? Ой-бай-ай!..

1918 г.

КУЛЬПАШ

I

В последние дни Кульпаш чувствовала себя особенно плохо. Все на ней было ветхое, залатанное, дырявое, а сопревший рваный полушубок и вовсе походил на заскорузлую овчину. Голова была обмотана вытертым, выцветшим, некогда пуховым платком, но он тоже не грел. А лицо - опухшее, помятое, серое -ни дать ни взять кожаный подойник. Согнувшись от холода, прислонившись спиной к остывшей печке в углу мазанки, она сидит, погруженная в тоскливые думы. Рядом, скрючившись, лежит сынок Кали, укутанный в такую же дырявую овчинную шубу.

Ледяной ветер, проникая во все щели, свободно гуляет по мазанке. Затопить бы печку, да дров нет. И взять их неоткуда. Дома - хоть шаром покати. Уже шесть долгих зимних месяцев томит их голод, а сейчас они третий день сидят на одной воде. Муж - Мактым, кормилец и единственная надежда, - ходит, собирает по аулам милостыню. Уходит спозаранок, а возвращается поздно. И чаще всего пустой... И все же весь день Кульпаш тешит себя надеждой, может, именно сегодня люди добрые да дадут ему хоть что-нибудь. Это ожидание и надежда вошли у нее в привычку. У нее уже и щеки запали, и лицо поблекло и пожелтело, уже и опухать она начала, а все еще на что-то надеется.

До сих пор она больше о сыне заботилась, чем о себе. Все, что удавалось выпросить, вымолить у аулчан и соседей - похлебка ли, бульон ли, - она прежде всего отдавала ребенку. Но в последнее время и этого не

стало. В ауле почти у всех, как говорится, еле-еле душа в теле. Теперь редко кто, как бывало, делится последним куском. Зайдешь ненароком к кому-либо во время еды, и все сразу съеживаются, недобро косятся на тебя. От этих взглядов ей особенно не по себе. И в сытые, и в голодные дни она всегда совестилась заглядывать в чужой рот. Потому-то теперь она почти и не захаживала к соседям. Да... третий день, как крошки нет во рту. Кишки, казалось, присохли к позвоночнику, перед глазами - черные круги, сердце давит грудь. Предсмертное оцепенение охватило ее. Но больше всего тревожил не собственный голод, а маленький сын. Время от времени она тупо взглядывала на него, и тогда из груди ее вырывался стон:

- О боже!.. За какие грехи ты нас так караешь?!

Рыдания душили ее. Крупные, горячие слезы катились по вороту затвердевшего, обшарпанного полушубка...

II

Но кроме голода, еще одна назойливая дума неотступно преследовала Кульпаш. Особенно мучила она ее второй день. В начале зимы воры увели единственную лошадку, прокормиться стало вовсе нечем, и тогда Мактым пешим отправился собирать милостыню. В эти дни единоутробная сестренка Кульпаш, приехав к ней, завела этот разговор.

- Ты уж достаточно намаялась с этим непутевым, -начала она. - Пора бы тебе пожить без нужды и лишений. Год надвигается тяжелый. Позаботься-ка о себе, подумай о тепле и еде.

Раушан уже подыскала человека, который должен был облагодетельствовать ее несчастную сестру. То был Жумагазы.

- У него десятков пять голов скота,- сказала она о нем,- нет во всем ауле богаче его. Жена умерла. Бездетный. В этом году ему исполнилось как раз сорок лет. Выйдешь за него, сама будешь и хан и бий1, -говорила Раушан.

Тогда, в начале зимы, голод еще не особенно давал о себе знать, да и от соседей и аулчан еще кое-что перепадало, и поэтому от одной