Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор - Йован Стерия Попович Страница 50

вполне на месте, убежденный, что все должно быть именно так, а не иначе. В этом нет ничего странного, отвечал он. «Все в меру», — говорил древнегреческий мудрец Солон, и он, кир Герас, с юных лет придерживался этой заповеди, несомненно внушенной грекам самим богом. «Откуда я?» — спрашивал себя кир Герас. И сам себе отвечал: «Из Мецовской земли». Так чему же тут удивляться?

Кир Герас имел все основания с гордостью упоминать об этом и сравнивать себя, грека, с сербами. Ибо разница между ними есть, и огромная. Грек начинает с малого, вдохновляясь при этом мыслью, что и мир создан из ничего. Он заводит торговлю где попало — на чужой лестнице, у чужих ворот, в коридоре; через некоторое время он открывает крохотную лавчонку. Меняет ее на большую, потом расширяет, прикупает соседнюю лавку, ломает стену между смежными помещениями и объединяет две маленькие лавки в одну большую. Она разрастается, таким образом, в ущерб окружающим, подобно ежу из басни, который забрался в нору крота, отогрелся и расположился там, а когда крот стал жаловаться на тесноту, сказал: «Мне удобно, а кому тесно, может уходить!» Так и грек: начинает в Палилуле, на окраине города, а потом, глядишь, помаленьку, полегоньку добирается до главной площади. Серб поступает иначе. Он сразу обосновывается в центре города. Снимает здесь большой магазин, набирает пропасть товаров — нужных и ненужных, чтобы безотказно и быстро обслуживать покупателей, нанимает многочисленную прислугу. В дело не вникает, а только время от времени заходит в лавку и наблюдает за приказчиками, которые в таких случаях бывают обычно опытнее самого хозяина и щедрее его, потому что хозяин отдает свое, а они — чужое. Серб размахивается широко, а потом дело идет на убыль, начинает с центра, а кончает на Палилуле, начинает с большого магазина, а кончает тем, что ютится в убогой лавочке под навесом, снятой пополам с сапожником, пока, катясь все время вниз, не становится служащим в каком-нибудь банковском предприятии, пятьдесят процентов акций которого находятся в руках грека, бывшего когда-то его соседом! За подтверждением ходить недалеко. За три-четыре года по соседству с кир Герасом разорились три торговца — двое стали мелкими общинными чиновниками, а третий торгует где-то на окраине, у черта на куличках.

— Слышал, как поется на литургии в церкви «Херувимская»? — спрашивал кир Герас, желая подтвердить только что сказанное. — Слышал, как эллин, грек, ее начинает? Исподволь, на низкой ноте, тихо, потом все громче и заканчивает пение на самой высокой ноге. Чище самого херувима или серафима поет, берет самые верхи! А?.. — говорит кир Герас и, довольный, нюхает табак, внимательно следя за тем, какое действие возымел приведенный им пример. — А серб? — продолжает кир Герас, вновь заправляясь табачком. — Как серб поет «Херувимскую», да и всю литургию? Как он начинает? Начинает высоко и широко: изгибает шею, двигает вверх и вниз бровями, таращит глаза на полиелей, купола и все-таки не может вытянуть самую высокую ноту… Верещит, как петух, который маслиной подавился и потерял способность кукарекать… Слова, сказанные славным эллинским мудрецом Фалесом: «Познай самого себя!» — применимы и в торговом деле! «Все в меру», — изрек славный греческий муж Солон из Эллады…

И Герас поступал именно так. Начал с захолустной улички, с маленькой лавки, с малого числа служащих. Работали только он сам да кот, уже известный читателям: Герас зазывал покупателей, а кот гонял мышей. Были еще два мальчика, которые помогали Герасу и развлекали его песнями, потому что, когда готовили помадку, сахарные пряники и леденцы, они должны были дуэтом во все горло распевать церковные песни: «Взбранному воеводе победителю», «На реках вавилонских» или школьную — «Хорошо нам, птицам, во лесу зеленом!» и тому подобные, что веселило кир Гераса и успокаивало, поскольку он был уверен, что мальчики работают, а не поедают сахар, ибо давно сказано: «Поющий зла не замышляет».

Вот и все члены этого торгового товарищества, но и это малое число не сохранилось в целости. Как-то зимой одного из них не стало… То был любимец кир Гераса, его кот. Он попросился на прогулку, кир Герас поднялся, чтобы его выпустить, погладил кота, добродушно улыбаясь, и проводил со словами: «Хе-хе, персиянин ты мой!» Но гуляка не вернулся ни на другой, ни на третий день, ни в последующие. Тяжело было кир Герасу без своего любимца, но он успокаивал себя тем, что так бывало уже не раз, — успокаивал и обманывал себя. «Хе-хе, — посмеивался кир Герас, — что такое жизнь?.. Что такое человек?.. Молодость! Легкомыслие! Вернется!» Но прошло еще несколько дней, а кота все не было. Его отсутствие учуяли мыши, и кир Герас, кроме жалости, начал ощущать убытки. Взял кир Герас календарь и спрашивает себя: сколько продлится в этом году февраль, не високосный ли нынче год? Заглянул в календарь и видит, что год и впрямь високосный, что в феврале двадцать девять дней, но что он был и прошел, что уже семнадцатое марта, день Алексея, человека божьего, а кота все нет. Недели две-три он заботливо и старательно расспрашивал своих и чужих, не видали ли кота, описывал его физические и умственные особенности, обещал вознаграждение тому, кто его найдет или хотя бы весточку о нем принесет, но все напрасно! Никто не мог ничего сказать о коте, ни хорошего, ни плохого, — тот будто сквозь землю провалился.

В те дни около дома кир Гераса все вертелась какая-то кошечка и жалобно мяукала. «Потеряли мы его!» — говорил ей кир Герас.

Кир Герас искренне жалел кота. Часто вспоминал о нем и не раз шептал про себя форменную эпитафию своему погибшему любимцу. То, что он нашел другого, мало его утешало и не вполне возмещало потерю. Как велика была разница между котами и в повадках, и в характере! Этот новый был совсем еще молодой, но, как говорится, с пеленок проявлял отвратительные повадки старого, избалованного кота. Он был лентяем и вором, крал в кухне все, что попадалось на глаза, а в лавке притворялся простачком, делал вид, что не слышит, как скребутся мыши, а они уже совсем обнаглели. И кир Герас начал ощущать весь ужас одинокой холостяцкой жизни и тяжесть своей потери. Он снова вспоминал своего любимца, горевал и оплакивал его про себя в духе древних поэтов. «О, мрачные, страшные ночи, — шептал кир Герас, — на какой крыше, от чьей руки, от какого оружия — камня, палки, полена, чесалки для льна или половника погиб мой любимец?» Здесь, поблизости, или вдали от дома, от лавки и прилавка, на котором годами он сидел