Туман над рекой - Доппо Куникида Страница 3

Он больше не благодарил, когда ему что-то давали. Перестал улыбаться. Все были суровы к его гневу, никто не утешал, видя его слезы, и он больше не грустил и не радовался. Он просто работал, просто бродил, просто поглощал пищу. Когда он ел, и кто-то спрашивал, вкусно ли, он без всякого выражения отвечал: «Вкусно», – и его голос словно доносился из глубин земли. Играя, – он размахивал палкой, клал ее себе на голову и с веселым видом расхаживал, покачиваясь и напоминая собаку, которая виляет хвостом, когда ее ругает хозяин, но он никогда не пытался подольститься к людям. Обычно люди сочувствуют нищим, но его никто не жалел. Тем, кто жалеет людей, которые тонут, дрейфуя по житейским волнам, было его не разглядеть – он словно ползал по дну глубоко под этими волнами.

Через некоторое время, после того как Кисю перешел мостик, на перекрестке снова кто-то показался. В руке у него был лодочный фонарь. Свет фонаря словно пронизывал улицу; снег красиво мерцал там, где по его тонкому слою пробегали отсветы; в этом свете темнота под навесами домов вокруг перекрестка развеивалась без остатка. В этот момент со стороны Хоммати неожиданно вышел полицейский. Осторожно приблизившись, он окликнул человека, и тот повернулся к нему, осветив себя фонарем, – стали видны круглые глаза, глубокие морщины, толстый нос и могучее сложение лодочника.

– Дядя Гэн, это вы? – раздраженно спросил полицейский.

– Я, – хрипло ответил тот.

– Кого вы ищете посреди ночи?

– Вы тут Кисю не видели?

– А на что он вам?

– Холодно нынче ночью, думал забрать его к себе.

– Да где он спит, даже собаки не знают, вы лучше сами не простудитесь, – с сочувствием сказал полицейский и ушел.

Дядя Гэн вздохнул и взошел на мостик – в свете фонаря показались следы. Их явно оставили недавно. Кто, кроме Кисю, будет ходить по снегу босиком? Старик поспешно бросился туда, куда вели следы.

3

Каждый, услышав, что дядя Гэн забрал Кисю к себе, поначалу не верил, а потом смеялся. Некоторые забавлялись, воображая себе, как эти двое ужинают, сидя друг напротив друга. Так дядя Гэн снова оказался в центре всеобщих пересудов.

С той снежной ночи прошло всего семь дней. Ярко светило закатное солнце, и вдалеке над волнами виднелось побережье Сикоку. Возле мыса Цурумисаки белели полные и зарифленные паруса. Над отмелью в устье реки летали зуйки. Дядя Гэн, посадив в лодку пятерых пассажиров, собирался сниматься с якоря, когда прибежали еще трое молодых людей, когда сели и они, лодка оказалась полной. Две девушки, по виду сестры, возвращались к себе на остров, головы они покрыли полотенцами, а в руках держали маленькие узелки. Остальные пятеро были с залива; помимо прибежавших позже молодых, в лодке уже сидела пожилая чета с ребенком. Пассажиры только и говорили, что о городе. Один из молодых людей рассказывал о каком-то представлении, а старшая из сестер нахваливала наряды – мол, на такую красоту весь их остров сбежался бы посмотреть, так что она рада хоть слухи пересказать. Пожилая женщина решительно ответила, что не так уж и красиво, просто чуть лучше, чем в прошлом году. Девушки с острова с интересом спросили, правда ли, что среди актеров Кумэ Горо – редкой красоты мужчина; молодые люди дружно повернулись к ним, девушки покраснели, а пожилая женщина громко рассмеялась. Дядя Гэн правил лодкой, глядя куда-то вдаль, смех и громкие голоса бренного мира он словно пропускал мимо ушей и ни разу не вставил ни слова.

– Я слышал, вы взяли к себе Кисю. Это правда? – вдруг, словно что-то припомнив, спросил один из молодых людей.

– Правда, – ответил старик, не глядя на него.

– Многие ломают голову, зачем бы вам брать нищего парня к себе, неужели одному так грустно жилось?

– Да.

– Но почему Кисю? На островах и на заливе немало детей, которых могли бы отдать вам на воспитание.

– В самом деле, – добавила пожилая женщина, глядя на дядю Гэна. Тот некоторое время невозмутимо молчал. Он смотрел куда-то на запад, где сияло закатное солнце и над горами поднимался вверх дым.

– У Кисю нет ни родителей, ни братьев, ни дома. А я старик, ни жены, ни детей у меня нет. Если я стану ему отцом, он мне станет сыном – так нам обоим будет лучше, – сказал он, словно говоря сам с собой, к немалому удивлению всех остальных: никто до сего момента не слышал, чтобы он так складно говорил.

– Как же быстро время летит, дядя Гэн. Я словно вчера еще видела, как Юри-доно стоит с младенцем на берегу, – вздохнула женщина. – Сколько бы сейчас Коскэ было лет?

– Он был на два или три года старше Кисю, – коротко ответил тот.

– Да сколько лет Кисю, поди угадай, под слоем грязи и не поймешь – то ли десять, то ли восемнадцать.

– Я и сам точно не знаю, вроде бы шестнадцать-семнадцать. Родная мать, может, знает, да где она теперь? – сказал старик, глядя на семилетнего внука пожилой четы. Его голос дрожал, и люди, охваченные жалостью, перестали смеяться.

– Ну, если вы друг к другу привяжетесь, интересно, что с тобой в конце концов станет. Кисю тоже человек, если начнет ждать тебя допоздна у ворот, наплачешься еще, – без обиняков сказал муж пожилой женщины.

– Может и так, да я только рад этому буду, – ответил дядя Гэн, и в голосе его действительно слышалась радость.

– Не хотите сходить вместе с ним на представление? – с насмешкой спросил молодой человек, явно пытаясь рассмешить девушек с острова. Но сестры, не желая обидеть дядю Гэна, только улыбались. Пожилая женщина же, хлопнув по борту лодки, весело расхохоталась.

– Нет уж, что толку показывать ребенку «Авано Дзюробэя», только до слез напугается, – серьезно ответил дядя Гэн.[3]

– Это кто ваш ребенок? – непонимающе спросила женщина. – Коскэ-доно, я слыхала, вон там утонул.

Она обернулась и указала куда-то на черные тени гор на горизонте. Все всмотрелись вдаль.

– Мой ребенок – Кисю, – сказал дядя Гэн и некоторое время, перестав грести, молча, с покрасневшим лицом смотрел куда-то в сторону горы Хикодакэ. Он сам не понимал, какие чувства его переполняют: гнев, грусть, стыд или же радость. Он поставил ногу на борт, налег на весло и громко запел.

Горы и море давно не слышали его пения. Да и сам старик давно его не слышал. Его голос летел над вечерней тихой гладью воды, растворяясь в ней мелкой рябью, которая доходила до самого побережья. Тихо отзывались горные пики. Старик давно не слышал их отголосков. Ему казалось, что это он сам, заснувший тридцать лет назад, пробудился ото сна и зовет себя откуда-то с гор.

Пожилая чета радовалась, что голос старика остался таким как прежде, а молодые были в восторге от того, что услышали пение, о котором ходило столько слухов. Старик же словно забыл, что у него в лодке семеро пассажиров.

После того как две девушки высадились на острове, молодые люди, замерзнув, накинули пледы и прилегли, поджав ноги. Пожилая пара угощала внука сластями и потихоньку переговаривалась о домашних делах. Когда лодка прибыла в залив, солнце совсем зашло и вечерняя дымка окутывала и деревню, и море. На обратный путь пассажиров не было. Со стороны горы Хикодакэ чувствовалось приближение бури; если оглянуться, на воде рябью отливалось белое сияние – это уже зажглись огни на острове Онюдзима. Черная тень старика с веслом тихо отражалась в воде. Нос лодки легко скользил вперед, волны ударялись о дно, будто что-то нашептывая. От этого звука, навевающего сон, старик незаметно для себя погрузился в радостные мысли; когда в его душе всплывало что-то грустное или тревожное, он покрепче перехватывал весло и встряхивал головой, словно что-то отгоняя.

Дома его ждали: наверняка Кисю сидит и дремлет у очага. Дома куда веселее и теплее жить, и он оттает; со временем в доме начнут зажигаться огни, по вечерам он будет дожидаться старика, чтобы вместе