Туман над рекой - Доппо Куникида Страница 2

Это было все, что хозяин гостиницы рассказал учителю. Тот не забыл дядю Гэна и впоследствии, вернувшись в столицу. Ночью, когда он, сидя при свете лампы и слушая шум дождя, уходил в раздумья, старик часто всплывал у него в памяти. «Как там сейчас дядя Гэн, – думал он, – наверное слушает шум волн и вспоминает ту далекую весеннюю ночь, закрыв глаза при свете одинокой лампы, или все думает о Коскэ». Но учитель не знал, что теперь, спустя несколько лет, нынешней зимней ночью мокрый снег падает на могилу дяди Гэна.

Пока молодой учитель переворачивал страницы своих воспоминаний, словно читал стихи, со стариком произошел еще более печальный случай, и он покинул этот мир. В поэме учителя недоставало одной последней строфы.

2

После того как школьники из Саики проводили учителя с причала в гавани Кацура, в январе следующего года дядя Гэн однажды утром отправился в городок по делам.

Небо затянуло тучами, и шел снег. В этих краях он редкость, но тот день выдался особенно холодным. Обычно жители со всех окрестных деревень и по реке, и по морю добирались до города на лодках – так уж было заведено в окрестностях Саики. На берегу Бандзёгавы всегда собирались перевозчики: кто-то забирался в лодку, кто-то высаживался, жители залива пели, жители гор бранились – словом, всегда царило оживление. Но в тот день берег пустовал, рябь на реке отражала серые облака, под навесами было темно, по дорогам никто не ходил, вымощенные камнем переулки обледенели. Где-то у подножия замковой горы разносился до самых облаков звон колокола, который от края до края пронизывал городок с побелевшей черепицей на крышах, словно камень, брошенный в озеро, где не живет рыба.

На большом перекрестке, где в праздники устанавливали сцену, играли дети бедняков с бледными бескровными лицами; кое-кто просто стоял, держа руки за пазухой. Сюда же приходил один нищий. Кто-то из детей позвал его: «Кисю, Кисю!», – но тот даже не повернулся и прошел мимо. На вид ему было лет пятнадцать-шестнадцать, его нечесаные волосы отросли ниже шеи, лицо было длинным, исхудавшим, с острым подбородком. Его мутные малоподвижные глаза смотрели в никуда. Из одежды он всегда носил одно кимоно на подкладке; рукава были ему коротки, само кимоно, вечно мокрое, износилось в лохмотья и едва прикрывало голени. В проймах виднелись тощие, как ноги сверчка, локти, и он весь дрожал от холода. В этот момент откуда ни возьмись появился дядя Гэн. Они встретились прямо посреди перекрестка. Дядя Гэн пристально оглядел нищего круглыми глазами.

– Кисю, – позвал старик густым низким голосом.

Молодой нищий поднял на него тупо глядящие глаза и посмотрел на дядю Гэна так, как будто перед ним был камень. Некоторое время они молча смотрели друг на друга.

Поискав в рукаве, дядя Гэн достал рисовый колобок, завернутый в лист бамбука, и протянул его Кисю; тот, вытащив из-за пазухи чашку, взял его. Ни один, ни второй не произнесли ни слова, не похоже, чтобы они были рады встрече, или что один жалел другого. Кисю пошел дальше, даже не обернувшись напоследок; дядя Гэн провожал его взглядом, пока он не скрылся за углом. Он посмотрел на небо: снег будто бы прекратился, но несколько снежинок еще опускались на землю. Он еще раз взглянул нищему вслед и тяжело вздохнул. Дети давились смехом и толкали друг друга локтями, но старик этого не замечал.

Домой дядя Гэн возвращался уже в сумерках. Окна его дома выходили на дорогу, но он не открыл их, сидел в темноте, не зажигая лампу, перед очагом, закрыв ладонями с толстыми пальцами лицо, низко повесив голову и вздыхая. Он достал из очага сухую ветку. На конец тонкой ветки перекинулся и то гас, то снова загорался огонек, похожий на пламя свечи. Когда он разгорался, огонь ненадолго освещал комнату, и на закопченных стенах было видно движение тени старика и цветные гравюры. Когда Коскэ было лет пять-шесть, жена ездила в родную деревню, где ей и подарили эти гравюры, и развесила их по стенам. Сейчас, спустя десять лет, они совсем выцвели. Этой ночью не было ветра и не слышался шум волн. Вокруг дома раздавались какие-то шорохи, и старик, навострив уши, прислушался. Это был шорох мокрого снега; дядя Гэн некоторое время слушал его, а потом тяжело вздохнул и окинул взглядом комнату.

Когда он зажег керосиновую лампу и вышел на улицу, мороз пробрал его до самых костей – даже стоя у весла в холодные ночи, он не покрывался такой гусиной кожей. Горы казались черными, море потемнело. В свете лампы мерцали падающие на землю снежинки. Земля затвердела и обледенела. Двое мужчин шли, о чем-то разговаривая, со стороны городка; увидев стоящего в воротах старика с лампой, они окликнули его:

– Дядя Гэн, ну и холодная же ночь!

– Еще бы, – только и ответил он, глядя в сторону городка.

Когда молодые люди прошли немного дальше, один из них прошептал, что сейчас при виде лица старика молодая женщина упала бы в обморок, а второй ответил, что не удивится, если к утру ноги старика врастут в землю, как сосновые ветви. У обоих встали дыбом волосы на голове, когда, обернувшись, они увидели, что старик все еще стоит в воротах, хотя лампа уже погасла.

Ночь сгущалась, снег шел, время от времени перемежаясь с дождем, и никак не прекращался. Луна была далеко от прибрежных гор, окутывала светом туманное море, и старый город казался похожим на погост. У подножия гор лежали деревни, за деревнями – кладбища; в этот час кладбища просыпались, а люди спали, и живые снова встречали мертвых во сне, плакали и смеялись. Какой-то человек прошел по перекрестку и пересек мостик. Собака, спящая у въезда на мост, подняла голову и посмотрела ему вслед, но не залаяла. Он был словно мертвец, выбравшийся из могилы. К кому он шел, с кем хотел поговорить, блуждая во мраке? Это был Кисю.

В тот же год, когда единственный сын дяди Гэна Коскэ утонул, осенью в Саики откуда-то со стороны Хюга пришла нищенка. С ней был мальчик лет восьми. Стоило ей вместе с ребенком встать перед воротами домов, и ей охотно подавали: люди в этих краях милосердны, не то что в других местах, да и, в конце концов, все думали, что это ради мальчика, – но следующей весной мать бросила сына и куда-то скрылась. По словам тех, кто ездил в Дадзайфу, похожая женщина, одетая в лохмотья, увязывалась за борцами сумо и просила подаяния рядом с храмовыми воротами. Городские все больше жалели ребенка, брошенного бесчувственной матерью. План матери был вполне очевиден. И все же, хоть в каждой деревне и построен храм, людскому милосердию есть предел. Стыдно об этом говорить, но никто не захотел взять ребенка к себе и растить его. Поначалу к нему относились по-человечески и иногда поручали убраться во дворе, но это продолжалось недолго. Когда мальчик плакал от тоски по матери, ему подавали и утешали его. Ребенок не может забыть мать, а людское милосердие всегда обращается на ребенка и о матери забывает. Но в конце концов под любым предлогом – неважно, забывчив он, слабоумен, грязен или вороват, – этого ребенка выталкивают в нищету, людской доброты на него не хватает, и итог всегда один.

Играя, он учился и запоминал новое: научился читать и мог наизусть рассказать стишок-другой; слушая, как поют другие дети, он пел; он смеялся, болтал и веселился, как остальные дети. Казалось, что он от них не отличался. Родился он где-то в Кисю – так его и стали называть; местные относились к нему как к неотъемлемой части Саики, и все дети, игравшие на городских улицах, росли с ним бок о бок. Но незаметно для окружающих его разум угас, и пока рядом с ним тянулся на утреннем солнце дым из печных труб, пока у всех вокруг были родители и дети, мужья и жены, братья и сестры, друзья, пока все жили бок о бок друг с другом в этом полном слез мире, он словно однажды свил одинокое