Вехи. Три десятилетия в зеркале венгерской литературы - Аттила Йожеф Страница 20

Отослав этот рапорт по назначению, Чабаи вызвал командиров всех трех своих батальонов. Командир горных стрелков, едва услыхав причину вызова, со словами: «Простите, на один момент», вышел из кабинета и больше уже не возвращался. Один из двух остальных подполковников соглашался выступить вместе с Чабаи против немцев, но требовал гарантии, что русские окажут ему достаточную поддержку. Другой долго разглагольствовал об обшей стратегической обстановке и технических трудностях, а по существу никакого ответа не дал. Пока первый подполковник распространялся о том, какие ему нужны гарантии, у Чабаи мелькнула мысль, что не мешало бы, пожалуй, поговорить не только с командирами батальонов, но и с младшим офицерским составом, а может быть, даже с солдатами, разъяснить им обстановку, потом раздумал. Пообещав подполковникам предпринять в интересах дела все необходимое и взяв с них слово до получения соответствующего приказа держать разговор в тайне, Чабаи простился с ними и лег спать. Пробудило полковника появление в его комнате четырех немецких полевых жандармов.

Будапештское радио сообщило в связи с делом Чабаи то, что полковник — «изменник родины» приговорен к смертной казни и приговор приведен в исполнение. В действительности полковник не представал перед военным трибуналом. Четыре жандарма прикончили его прежде, чем он успел понять, что попал в беду. А его штаб-квартиру в охотничьем домике к югу от волоцкого виадука вскоре занял молодой салашистский полковник Золтан Шерли.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

Горно-егерский стрелковый батальон сводного полка Чабаи был к этому времени уже оттянут на юг, в сольвские леса, с целью преградить дорогу Чабаи, если бы тот действительно начал борьбу против немцев. Командиры же двух других батальонов, как только узнали о судьбе Чабаи, немедленно поспешили в Мукачево присягать Салаши. Что касается остальных офицеров этих батальонов, то большинство из них пустилось в разные стороны наутек, спасая, кто как может, собственную шкуру. Таким образом, рядовой состав, обоих батальонов остался без офицеров и в значительной мере без сержантов. Однако гораздо большей бедой было то, что солдаты в течение двух дней не получили ни крохи хлеба.

Суточный голод, — говорят фронтовики, — это еще не голод. Солдат выругается, и делу конец. А вот поголодав трое суток, солдат теряет силы и даже ругаться не в состоянии.

Самый критический день — второй: в желудке начинаются боли и резь, голод вызывает головокружение, рвоту, но сил человека еще не подрывает. Войска, не получающие продовольствия, на второй день голодовки обычно без приказа отходят назад. Вот в этакий критический второй день и случается порой, что разрядится вдруг какая-нибудь солдатская винтовочка, и военный трибунал может месяцами теряться в догадках, кто именно совершил убийство. День этот очень опасен. Правда, имеются исключения и из этого правила. Два дня не получавшие пищи полки, которые защищали Москву, шли в штыковую атаку. Они знали не только то, за что сражаются, но и то, из-за чего голодают… Солдат всегда любит поругать интендантство. «Дай, мол, нам только с немцами управиться, уж мы сведем счеты с нашим интендантством!» — не раз говаривал советский боец, если хлеба было мало или он был плох. Но как только положение на фронте становилось серьезным, он и за голод винил немцев, и отплачивал им за это.

А венгерский солдат — из рабочих или, тем более, из крестьян, — за всю надолго затянувшуюся войну ни разу не понял, ради чего он воюет. Если ему пытались объяснить цели войны, он или не понимал или, если понимал, то лишь пожимал плечами да отмалчивался. Одетый в солдатскую форму рабочий еще гмыкал про себя. Не требовалось больших знаний и высокой сознательности, чтобы гонвед мог сообразить, как мало он выиграет от этой затеянной Гитлером войны и как много, если не все, неизбежно в ней потеряет.

Вернувшиеся с фронта после воронежского разгрома истрепанные остатки Второй армии гонведов были до того утомлены, что у тех, кто уцелел, не хватало сил даже на возмущение, они лишь радовались, что могут, наконец, отдохнуть. И дальше их желания покуда не шли. Но когда их вторично погнали на фронт — пробивать своей головой неприступную стену, они оказали некоторое своеобразное сопротивление. Нельзя сказать, что это сопротивление коренным образом изменило положение или судьбу Венгрии, но участившиеся неточное выполнение приказов командования, стрельба в воздух, снабжение партизан боеприпасами и все более острые конфликты с немцами, — все это — дальше, больше — доставляло бесконечные хлопоты тем, кто погнал гонведов умирать.

Бои в Галиции и понесенные в них огромные потери вызывали теперь не только усталость и печаль: солдаты начали задумываться. В начале это было раздумье малообразованных, тяжело живших людей о жизни и смерти. Стоит такому человеку задуматься, почему так трудно ему живется, он только вздохнет или выругается. Ответа он не находит, да и не слишком его ищет. И если мелькнет у него мысль об ожидающей его после горькой жизни столь же горькой смерти, он и тут лишь вздохнет, покряхтит и выругается. Такова была первоначальная реакция гонведов на вопрос, ради чего они воюют заодно с немцами. Она выражалась исключительно в одних вздохах и кряхтении. Немцы-«союзники» относились к гонведам безжалостней любого врага. И в душах мадьяр скопилась жгучая ненависть, сдерживаемая единственно чувством бессилия. Но вот венгерская пехота увидела, как бежит немецкое войско, бросая все по пути, бежит потеряв голову, — и безнадежности пришел конец. Уже смелей стал венгерский солдат искать ответа на вопрос о жизни и смерти, который теперь был равнозначен вопросу о войне, и порой уже казалось, что он нашел правильный ответ.

– – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – – –

К тому времени, когда под командованием Чабаи три разных батальона объединились в сводный полк, почти все солдаты этого полка, споря сами с собой, искали — каждый на свой лад — выхода из тупика. Но зачастую даже товарищ по строю не знал, над чем ломает голову его сосед. Невдомек было ему то, что