Рыжая полосатая шуба. Повести и рассказы - Беимбет Жармагамбетович Майлин Страница 14

Бедняки ликовали.

Жайлыбай скорбел.

Все чаще вздыхал он о прошлом.

- Ой-хой, времена!

А потом его и вовсе закрутило-завертело. Отвернулась судьба от бая, и у аллаха не оказалось к нему ни жалости, ни пощады. Все пошло прахом. Всего лишился Жайлыбай: и дедовской славы, и несметных табунов. Теперь одна забота: как бы с голоду не околеть. А тут еще и новый аулнай вкогтился в него - такими налогами обложил, что хоть вой. Все собрания-совещания проводятся в ауле Жайлыбая. Все расходы свалили на него.

У байбише Жайлыбая широкая, щедрая душа. Однако сколько же можно терпеть?

- Почему люди о боге не думают?- отчаивалась она. - Неужели не видят, что мы нищие?!

Но бедняки нынче вконец обнаглели. И про бога, и про страх забыли.

- Чего хай поднимаешь?- говорят.- Мы же терпели, теперь ты потерпи. Мало разве над нами измывались? А если мы и берем, то свое. Что у нас же и награбили.

Ну что на это скажешь?

Верно говаривали в старину: богатство в скотине. Как лишился скота, так и уважение потерял. Люди уже не почитали святой дух всемогущего родителя. А чумазые бабы, жены пастухов, без стеснения трепали

имя Сырлыбая и теперь, наоборот, вместо <бояулы-аяк> - крашеная чаша, запросто говорили <сырлы-аяк> - расписанная чаша.

- О святой пращур! Светлое имя твое затрепали грязные нищеброды, как замусоленный лоскуток! Ой-хой, времена, времена!.. - тяжко вздыхали бай и байбише, и при этом сердца их разрывались от горя и обиды.

Да... изменились времена. Ничего уже не радует, не прельщает. Вот опять было собрание. Одна голытьба да босоногие сорванцы собрались. Раньше тут чинно восседали дородные бии, исполненные достоинства, гордые мырза, а теперь тут только шантрапа в вонючей овчине горло дерет. Нет ни учтивости, ни благочестия, старших не чтут. Сопливые юнцы огрызаются на степенных бородачей:

- Вы - смутьяны! Ненасытные ваши утробы!

Вон с краешка присел Байкаска, тощий, бледный, с бурой острой бороденкой. Еще недавно перед ним трепетали, лебезили. А теперь глядеть жалко. Не человек - калека. Только разинул было рот, как на него зашикали:

- Вам слово не дано. И вы воров не выгораживайте!

Или вот Еркожа. Сам он баем не был, но всегда пел под байскую дудку и старался верховодить простым людом. Сейчас он только начал: <Я...> - как голодранцы обрушились со всех сторон:

- Ты с ворами водишься. Ты - воровской прихвостень.

Ну что тут поделаешь?

Дурные времена настали!

Плюгавый рыжий коротыш с важным видом присеменил с бумагами:

- Где Жайлыбай?

- А зачем он тебе?

- Есть бумага из суда.

- Что еще такое?

- Вы обжулили своего батрака. По его жалобе суд принял решение: выплатить ему тысячу рублей золотом.

- Какой ужас! Апырмай, хоть бы бога побоялись! Хоть бы святого духа постыдились! Где это видно, чтобы батраку платили тысячу рублей?!

Заплакал Жайлыбай. Заголосила байбише. Давно ли имя Жайлыбая гремело на весь казахский род, а теперь и черный остов его юрты вместе с трухлявыми, продымленными кошмами грозили забрать за штраф.

Ой-хой, времена, времена!

1924 г.

РАЗГОВОР В ПУТИ

По осеннему небу плывут, клубясь, опускаясь все ниже и ниже, кудлатые тучи. Свирепый северный ветер рвет ветхую, в заплатах и прорехах одежду, пробирает до костей.

Вчера мы заночевали у Токана. Среди трех-четырех дворов этот был самый зажиточный. Хозяин - в отличие от других - был не прочь называться богачом: как-никак, а две дойные коровы - это тут богатство. Кошомная юрта у него, однако, вся в заплатах, и по ней гуляет черный дым. Пошуровав вонючий тлеющий кизяк под очагом, хозяин с наигранной досадой вчера сказал:

- Барекельде-ай, для гостей, как назло, и мяса нет.

Поэтому решили выехать спозаранок. Токан смазал разболтанные, расшатанные колеса, кое-как из сколоченной сорока частей арбы, и принялся запрягать сивую куцехвостую лошаденку. Тут-то и подошел Айдарбек в заскорузлой шубе и в смятом тымаке-треухе, сдвинутом к затылку.

- Куда направился?

- Хочу гостей отвезти к баю Сакену.

- Барекельде-ай, а я хотел арбу взять, на базар съездить, мясо продать.

Судя по всему, нам полагалось извиниться за то, что собрались воспользоваться единственной во всем ауле арбой. Чтобы как-то утешить Айдарбека, мы попытались затеять с ним разговор.

- От продажи мяса доходы, должно быть, немалые?

- Ой, дорогие, какие там доходы?! Кто теперь о богатстве думает! Лишь бы с голоду не пропасть.

Жена Токана - высокая, тощая, черная баба. Видно, перед нашим приездом супруги повздорили. Жена лупила, срывая зло, трехлетнего чумазого бутуза, а Токан, ни слова не говоря, утешал ревущего малыша, пряча его в подол шубы. Когда пришел Айдарбек, она тоже была на дворе и, видимо, не захотела упустить удобного случая кольнуть мужа на людях.

- У других мужья о деле думают, выгоду ищут,-сказала она.- А моему растяпе чин понадобился. Посмотрю, как запоет, когда лишится коз и сивой клячи.

Токану явно не понравилось, что при посторонних заговорили о его бедности. Завязывая тесемки треуха, он исподлобья гневно глянул на жену.

Вскоре мы поехали. За нами трусил лохматый, пестрый пес. До полудня было еще далеко. Сквозь плотные тучи изредка робко пробивалось солнце. Мы ехали по аулу, расположившемуся вдоль реки. Из некоторых юрт струился дым. Простоволосые, босоногие, изможденные на ледяном ветру люди лепили глиняную лачугу.

На отшибе темнели камни-стояки и торчали покосившиеся деревянные стены. С первого взгляда было ясно: кладбище. Сюда и привела нас извилистая дорога. Токан все реже погонял куцехвостую сивку, а возле кладбища и вовсе остановился.

Он слез с арбы и посмотрел на нас:

- Вы что же, не будете молиться?

- Продрогли,- ответили мы.- Едем!

Он удивился.

- Чуточку постоим.

Он опустился на колени, начал бормотать поминальную молитву <агузы бисмильда>. Голос его звучал хрипло, гнусаво. Прочитав суру из Корана, он взобрался на арбу и начал ерзать, поминутно взглядывая на нас, желая, по-видимому, что-то сказать.

- Кладбище вашего аула?

- Да, нашего.

- А эта свежая могила - чья?

- О! Здесь покоится почтенный человек!-загадочно, сказал То кан и боком повернулся к нам.-Вот этот длинный аул вдоль берега называется Алшан. А наш аул - Коспак. Алшан и Коспак - родные братья-погодки, дети одного отца. Мать их, достойная Кунетай, рассказывала: <Когда я была