В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев Страница 12

С самого объяснения Болотин почувствовал себя неладно. Было хорошо… но слишком, пожалуй, хорошо. Прежняя страстная ненависть к притеснению и несправедливости как-то сгладилась. Любовь к человечеству как будто увеличилась, но в человечестве он видел почти одну Евгению.

– Эка размягчает как эта дьяволова любовь!.. – думал он, ероша волосы. – Ну да это напредки, а там обойдется…

Незаметно для себя он подпал под влияние Евгении Дмитриевны. Во взглядах своих он не замечал никакой перемены, но относительно «чувствований» находился в полной от нее зависимости.

– К тебе, ей-богу, не приноровишься, – говорил он сокрушенно. – Вчера смеялась и о деле говорила, а нынче опять свою мизерикордию затянула… Ну, вот и слезы. Эх!..

– Ну, не буду.

Она улыбнулась, но тотчас же глаза снова наполнились слезами.

– Какой ты… жалкий.

– Фу ты, Господи, и чего не придумает! – развел он руками, улыбнулся – и огорчился.

Сидели они в саду над рекою. Была ночь, июльская ночь. Над головой темное, бездонное небо, яркие звезды, манящий к себе серп месяца. Воздух и нежит, и ласкает; весь бы, кажется, вдохнул в себя… Хочется сжать в своих объятиях весь этот бесконечный мир: и луну, и звезды, и землю.

Природа – женщина в такие дни и ночи. Безумно любишь ее, таинственную красавицу, весь горишь восторгом любви, и вместе с тем глубокая скорбь, жгучая тоска закрадываются в сердце. Она не принадлежит тебе, эта загадочная красавица; она скрывает лицо свое, она неуловима, как мечта, как лунное сияние; она вокруг тебя, она в тебе – но она тебе не принадлежит. Ты не знаешь, кто эта красавица, не знаешь, где она. Она везде и нигде; она никто – и весь мир. Но всеми силами души любишь ты ее, страстно хочешь и знать ее, и видеть, и ласкать.

– Ну, совсем размяк… – произнес Болотин и тяжко вздохнул. – А хорошо, Женя, жить на свете!

Евгения Дмитриевна, перебиравшая рукой его волосы, приподняла слегка голову с его плеча и устремила на него глаза, темные и бездонные, как небо.

– …Нет, я тебя люблю. Ты милый, хороший.

– Серьезно?

– Серьезно.

– Не понимаю.

– И не надо.

И они оба рассмеялись.

На несколько дней Болотин засадил себя дома. Много накопилось нужных писем, да и так, хотелось с мыслями собраться.

В это время в городе случилось неожиданное событие. Застрелился тот самый гимназист, который когда-то утверждал, что все люди – скорпионы. Это была одна из тех преждевременных и непонятных смертей, которые как громом поражают спокойно дремавший муравейник.

– Как, за что, почему? – восклицают в тяжелом недоумении люди. – Так молод…

Да и чудно как-то застрелился он. Завел со знакомым доктором разговор о том, где находится сердце, попросил даже очертить его, – а вечером пустил пулю в это сердце.

Тело должны были проносить мимо квартиры Болотиных. Сергей сидел и писал, когда послышался медленный, тяжелый трезвон колоколов и еле слышно донеслось заунывное пение. Он подошел к окну. День был жаркий, безоблачный; откуда-то пахло вареньем. Из окон выглядывали любопытные лица.

Прошло духовенство, певчие. Показался, медленно колыхаясь, гроб. Плавно колыхался мертвенно-бледный, почти детский профиль; прозрачные руки сложены на груди, и не верилось, что одна из них совершила это великое и таинственное дело. Гроб несли товарищи-гимназисты. Одни были угрюмы, другие несколько горделиво посматривали на толпу, как бы говоря:

– Наш товарищ, а какую штуку выкинул!

Двое сзади о чем-то перешептывались. За гробом шла мать, совершенно убитая, и отец, ежеминутно поправлявший крест на груди. В толпе провожатых слышался тихий, настойчивый плач ребенка. Шла и Евгения Дмитриевна, рассеянно теребя конец траурного вуаля.

Скрылся гроб, провожатые. Еще раз донеслось «Вечная память», причем необыкновенно выделялась какая-то здоровенная октава:

– …па-а-мять…

Поспешно проковыляла старушка нищая, боявшаяся опоздать к раздаче милостыни. Улица опустела и затихла.

– Ни за грош пропал малый! – подумал Сергей, отходя от окна. – Ну разве можно убивать себя при этом? – взглянул он на открытое в сад окно, за которым колыхались и шелестели зеленые листья и раздавалось неумолчное жужжание.

– Можно, – выскочил откуда-то ответ, и неизвестно отчего сжалось сердце.

– Фу, дьявольщина, как нервы развинтились, – плюнул Сергей и уселся писать. Вечером он пошел к Занегиным.

– Ну что, что, видели? – заговорила Евгения Дмитриевна, едва только увидав его. – А вы изволили утверждать, что «такие» пессимисты не убивают себя!

– Что ж! глупее, чем я думал.

– Глупее! – вспыхнула Евгения Дмитриевна. – Не диво, когда вас другие на веревке вздернули, а вот вы сами, сами попробуйте убить себя. Пороху не хватит, милейший.

Болотин ответил ей, что для веревки, пожалуй, нужно больше пороху, чем для револьвера, что он собственно не понимает, из-за чего она поднимает содом.

– Скажите, Сергей Иванович, почему это я понимаю вас, а вы меня нет? – спросила Евгения Дмитриевна, разом успокаиваясь и задумчиво смотря на него.

– Нет, я понимаю вас.

– Нет, нет. Все это не то, не то…

Весь остальной вечер она была рассеянна и почти не слушала лавровских «Писем», которые читал Болотин. На его вопрос, что с ней, ответила, что это так, голова болит, и она сама не знает что.

– Не беспокойся, милый, не сердись, это пройдет.

– Уж не о гимназисте ли ты сокрушаешься?

– Нет. А впрочем, да.

– Не стоит. Такого самоубийцу я считаю дезертиром из великой армии людей-рабочих или слабовольной, бесхарактерной дрянью.

– Безвольной? А ты читал, как один убил себя? Подставил под железные прутья кровати зажженную свечку и лег на кровать так, что пламя приходилось как раз под спинным хребтом… Как ты думаешь, легко было умирать ему? А он еще вставал и записывал, что чувствует.

– Сумасшедший.

– Значит, или дезертир, или дурак, или сумасшедший?

Прощаясь, Евгения Дмитриевна по обыкновению поцеловала его, но это был холодный, безжизненный поцелуй.

В полном раздумье вышел от нее Болотин и первый раз, придя домой, не поужинал, а улегшись, долго не мог заснуть. Промелькнул бледный профиль, и опять неведомо отчего сжалось сердце. «Психопатиться начинаю», – подумал Сергей. Перевернул на другой бок горячую подушку и наконец заснул.

И «это» не прошло, но с каждым днем становилось все хуже и хуже. Болотин не понимал, да не понимала, кажется, и сама Евгения Дмитриевна, что это такое. Ничего не произошло, а вместе с тем между ними появилась стена. По-прежнему рассуждал Болотин, по-прежнему слушала его Евгения Дмитриевна и спорила с ним, так же строились планы будущей жизни, но все это было не то.