В холоде и золоте. Ранние рассказы (1892-1901) - Леонид Николаевич Андреев Страница 10

class="p1">Расчет не оправдался. По-прежнему чего-то не хватало у него, и он коптил небо и хандрил. По-прежнему мечта владела им и заставляла временами ненавидеть жену. А та была женщина кроткая, простая, любила его бесхитростно и больше занималась его носками, чем его душевным состоянием. Прошел год. Он жил в другом городе и ничего не слыхал о своей мечте.

В один вечер приехал из того города его друг, тот самый, который засыпал всегда при его рассказах. Между прочим, в невинности сердца говорит:

– А она, знаешь ли, сильно убивалась о тебе.

– Пустое!..

– Нет, не пустое. Я и сам говорил о ней, и другие передавали; страх что такое было. Заболела даже.

– Это когда же было? – спросил он, улыбаясь, но бледный.

– А когда ты чертей ловил и потом из города уехал.

Потом друг попросил водки, и они напились. Жена плакала. Через день друг уехал.

Вот тут-то и началось самое скверное. Она любит! Значит… Нет, это невозможно, это слишком ужасно! Значит, не мечта она, значит, мог быть он счастлив, и жить, и любить, а он… Пропало, пропало все!

Любовь проснулась в нем с небывалой силой. Он ходил дни и ночи и думал о ней. Это походило на сумасшествие. Она теряла формы, реальность. Она сливалась с воздухом, она проникала в тело, она была во всякой вещи, которую он видел. Он уже не представлял себе ее лица, улыбки. Представление о ней, что представление чего-то бесформенного, ужасного, что надвигалось на него, опутывало, присасывалось, как осьминог, давило, как кошмар.

И вот он написал ей. Рассказал о своих мучениях и спрашивал, вправду ли мучилась и она. Ответ получился скоро:

«Да, я любила вас сильно, как никого не полюблю никогда. Мне запретили видеться с вами; я не хотела, я не могла ослушаться, дорожа спокойствием и здоровьем близких. Не дешево досталось мне это. Вы уехали, женились потом – я успокоилась и – простите – стала забывать о вас. Напрасно расшевелили вы это прошлое, оно не может вернуться. Вы женаты, я люблю другого. Забудьте о моем существовании».

Он даже смеялся, прочтя письмо.

«Так вот как, забудьте! Когда заживо погребенный, придя в себя, борется со смертью, напрягает легкие, чтобы захватить хоть каплю воздуха, разрывает ногтями грудь, грызет пальцы, не понимая, не сознавая ничего, весь обратившись в одно смертное желание, в одну мысль: воздуху, воздуху! – ты советуешь ему забыть о воздухе. Пойми, что ты необходима, необходима мне… я гибну без тебя…»

И он заплакал и стал вправду царапать грудь и рвать волосы. Когда образовалась порядочная плешь, он успокоился и стал хладнокровно соображать. Курьезные то были соображения.

«Я не могу без нее жить и должен убить себя. Но я убью себя, а она будет жить и любить другого. Другого!..»

(Вырвано несколько волос.)

«Нет… Пока ты не полюбишь, не полюбила другого, я могу спокойно сравнительно жить вдали от тебя, но если другой…»

(Еще несколько вырвано.)

«Я убью и тебя. Ты отдана мне судьбой, и в могилу унесу я тебя. Забыть… она любит другого… Нет, нет. А жена? Тьфу, жена!»

И вот, обдумавши хладнокровно, он решил убить ее и себя. Обыкновенно у него решение не переживало и одного дня, но на этот раз устояло. Любовь двигает и горы.

Откуда-то у него взялась хитрость и изворотливость. Он успешно обманул ничего не подозревавшую жену и уехал в город, где жила «она». Там он пил водку и искал случая. Видел между прочим и «его», другого. Волос на голове почти не осталось.

Наконец…

…Он поднялся на цыпочки и заглянул в окно, в ее окно. Оно было завешено изнутри, и он ничего не увидел; но вот под пальцами подалась рама.

«Не заперто!»

Вот он на подоконнике. Брехнула собака. Он разом отдернул занавеску и увидел ее. Она спала, тихо и безмятежно, как ребенок. Алели ее чистые щеки и полуоткрытые уста, под глубокою тенью ресниц, казалось, блистали задумчивые, не лгущие глазки. Спутавшиеся кольцами волосы рассыпались по девственно вздымавшейся груди.

Он осторожно прыгнул в комнату и подошел к ней. Наклонясь над изголовьем, он устремил тяжелый, неподвижный взор на ее лицо. Под влиянием взгляда она зашевелилась, вздохнула и открыла глаза.

– Ты!.. – тихо прошептала она и снова заснула, тихо и безмятежно, как ребенок.

А он выпрямился, провел рукой по лбу, недоумевающим взором обвел комнату, взглянул на револьвер, на нее… и тихо пошел к открытому окну. Там он еще раз взглянул на нее и выпрыгнул.

Пролетели года. Он пил водку, однажды пьяный подрался с мастеровыми, был сильно избит и через два дня умер. Жена раньше куда-то ушла от него. А она жила еще дома, была счастлива и имела многочисленное потомство. Старший сын ее учился в гимназии – хороший, говорят, малый.

<1895>

Загадка

Болотин гордился прямолинейностью и твердостью своих убеждений.

– Уж я что знаю, то знаю, во что верю, в то верю – не то, что вы, господа, «вскую шаташася», – говаривал он товарищам-студентам.

И это была правда.

Большинству студентов он внушал уважение и даже некоторую боязнь, хотя был человеком далеко не суровым. Скорее он отличался чисто болезненной добротой и отзывчивостью. Видя несправедливость, страдал иногда больше, чем сам обиженный. Рослый, здоровый, добродушный, – одним своим видом он прогонял беспредметную скуку, томившую молодость, принося с собой чувство нравственной чистоты и здоровья. Был, однако же, предел, за которым кончались отзывчивость и понимание Болотина. Все, что было вне его символа веры, оставалось ему чуждо и непонятно. Некоторые считали его ограниченным человеком, хотя порой и сами сомневались в этом.

В университете стряслась беда. Было выслано много студентов, среди них и Болотин. Целые три года предстояло ему выжить в глухой провинции, от которой он давно отвык.

– И черта я там делать буду? – размышлял он, стоя на площадке вагона. Поезд грохотал, неслись, кружились и падали искры.

Представилась ему картина провинциальной жизни с картами, водкой и амурничающей молодежью.

– Э, да что тосковать: не звери ведь живут. А коли и звери, буду укрощать их, как Орфей, игрой на арфе. Много там дичи, много – авось хоть искорку света внесу и я в темное царство…

Всю ночь простоял он на площадке, размечтавшись об этой «искорке». Посветлело у него на душе, и три года изгнания казались тремя днями.

Вот и родной город. Он едет на извозчике по знакомым улицам и с радостным