Рушатся берега - Нгуен Динь Тхи Страница 6

перестали понимать, что происходит в мире. А когда стало известно, что Англия и Франция объявили войну Германии, многие бежали из города. В скверах и на набережной нарыли траншей. Сразу же подскочили цены на рис. Частные школы перешли в ведение правительства. Даже моя жалкая школа, и та прекратила занятия впредь до особого распоряжения городского управления по делам просвещения. Теперь, если и разрешат ее открыть, учеников все равно не собрать: большинство ребят уехали из города вместе с родителями. И главное непонятно, куда люди бегут. Те, кто позажиточнее, нанимают машины, телеги, волокут с собой весь скарб. Но и бедняки тоже удирают. Бегут куда глаза глядят. А дня через два-три, глядишь, возвращаются. Никто не знает, что это за война. Но все охвачены паникой.

Хой с минуту помолчал, но не в силах, видимо, скрывать дальше то, что занозой сидело у него в душе, с раздражением продолжал:

— Как же все-таки понимать этот договор России с Германией? У меня лично все это не укладывается в голове! Неужели вы, ваша пропаганда, водили нас за нос? В Ханое я слышал, как кто-то бросил: «Прощай, Москва!» Троцкисты воспользовались случаем, костят вас на всех перекрестках, называют предателями революции. Но почему-то именно вас выслеживают жандармы, а те, кто предает вас анафеме, преспокойно живут себе в Ханое! И все-таки не могу понять, как Россия могла протянуть руку Германии...

— Говоришь, троцкисты ругают нас на чем свет стоит? — оживился Кхак.

— Еще как! Чего только они не плетут про вас... И главное, к этой болтовне прислушиваются. Если не все, то пять-семь человек из десяти все же верят. — В голосе Хоя звучала горечь. — Даже «Наше время» — газета, которая сочувствовала нам, теперь выступает против России. Ты помнишь учителя Дьема, дядю моей жены. Так вот, приходит как-то раз он ко мне и заводит такую речь. Что же это, говорит, сынок, господа коммунисты делают? Оказывается, Сталин-то с Гитлером сговорились и поделили Польшу? Троцкист Тэ так прямо и заявил: конец, мол, пришел Третьему Интернационалу, только Четвертый остался верен идеям революции! А по мне, говорит Дьем, что третий, что пятый, что седьмой, что десятый, я уверен, не бывает так, чтобы кошка сама от сала отказалась! Желтые и белые никогда не полюбят друг друга. И что коммунисты, что фашисты — один черт! Вот, говорит, возьми французов. Разве они когда-нибудь будут с нами заодно? Все эти фронты ро́дные-народные или как их там — все это один обман, для отвода глаз. Одна шайка-лейка! И плевать, говорит, мне на то, что русские стакнулись с немцами. Лишь бы французов разнесли к чертовой матери!

И как ни скверно было на душе у Хоя, он не мог удержаться от смеха, вспомнив разъяренную физиономию Дьема. Кхак тоже улыбнулся.

— Таких сердитых, как дядюшка Дьем, сейчас хоть отбавляй. Но одной ненависти к французам мало... Придет время, и все поймут...

Хой по-прежнему молчал, его одолевали сомнения.

— Я понимаю так, — как бы отвечая на эти сомнения, продолжал Кхак, — напали, скажем, на тебя бандиты, хотели ограбить, но вдруг затеяли между собой драку. Так что же тебе, бросаться на них или подождать: пусть они передерутся между собой? Советский Союз подписал договор с Германией, потому что англичане и французы пошли на мюнхенскую сделку — выдали Чехословакию Гитлеру в надежде на то, что тот кинется на Россию. Но русские хотят избежать этого и потому подставили под удар господ англичан и французов.

Хой продолжал молча идти вперед.

— Ты, я смотрю, не веришь мне.

— Нет, почему же, — отозвался Хой, — у тебя все очень логично получается, мне просто нечего возразить. Но я невольно задаю себе вопрос: не чересчур ли вы уверовали в свой идеал? Уверовали до того, что, даже когда действительность опровергает вас, вы готовы идти на все, лишь бы отстоять его. Когда я смотрю на все происходящее глазами простого человека, то вижу лишь одно: несколько великих держав дерутся за господство в мире, им и дела нет до того, что станет с малыми странами. Слабому, как всегда, не дают и рта раскрыть. Сильный растопчет его и идет дальше своей дорогой, даже не оглянувшись на жертву. Недаром говорится: буйволы дерутся — мошкаре гибель! — Хой грустно улыбнулся. — Конечно, все то, что я сейчас говорю, совсем не согласуется с вашими идеями, зато все просто и понятно.

Некоторое время друзья молча шли рядом. Неожиданно послышался какой-то шум. Выйдя на середину дамбы, они увидали в той стороне, где начиналось село, яркие огни.

— Видать, у Кханя опять какой-то банкет, — заметил Кхак.

Сойдя с дамбы, друзья уселись у купы бананов. Легкий ветерок шелестел в банановых листьях, покрывал мелкой рябью поверхность реки. Обхватив колени, Кхак задумчиво смотрел на воду, улыбаясь своей широкой, доброй улыбкой.

— Откровенно говоря, — продолжал он, — в нашу идею действительно трудно верить. Ведь испокон веков, чтобы выжить, люди должны были обманывать, грабить, убивать друг друга. И вот являемся мы и заявляем, что не желаем больше мириться с этим, и стремимся сделать так, чтобы человек человеку стал другом! Кто же поверит этому! И нам не доверяют, нас честят и так и эдак, а бывает, устраивают на нас облавы, а то и забивают насмерть. Но пройдет время, и, подобно нам с тобой, обманутые, задавленные трудом рабы прозреют! — Кхак на минуту замолчал. — Нет, я не говорю: «Прощай, Москва!» Я верю в страну Советов!..

Взволнованный Хой порывисто повернулся и пожал в темноте руку друга.

— Когда я слушаю тебя, на душе становится светлее. Чувствую, что готов бороться до конца! Очень хочется увидеть, куда же в конце концов мы придем. Но как поглядишь на то, что делается вокруг, так и хочется махнуть на все рукой: плевать, будь что будет! Наш народ даже представить не в состоянии, что когда-то может произойти революция. Видно, яд рабства пропитал нас насквозь. Посмотри на наших людей! Десятки семей на моих глазах были разорены, и все это для того, чтобы в доме депутата горели вот эти огни. И что же? Те, кого он обобрал, не оставив им даже набедренной повязки, продолжают по-прежнему гнуть на него спину, сами подставляют шею под ярмо. А этот вечный страх! Страх перед каждым, у кого в руках плеть. Страх перед старостой, перед чиновником, перед стражниками, перед французским господином! Достаточно ему, словно милостыню, бросить ласковое слово, и за него уже молят господа бога. Да что говорить