Крушение - Виктор Серж Страница 39

скажете вы? Так могучие варвары называют людей подлинно цивилизованных. Культура и благополучие обезоружили нас, мы позабыли о законах джунглей, позволили угаснуть некоторым еще необходимым инстинктам, например, склонности к массовым убийствам. Только мелкие преступления поддерживали в нас остатки садизма… Мы предпочитали Эроса, Муз, Аполлона, Диониса богу Марсу в стальном шлеме, свежая кровь вызывала у нас отвращение… Мы оказались не правы? Это станет ясно гораздо позднее. Мы повержены? Только теперь увидим, способны ли мы выжить! (Я напишу замечательную статью — которую нельзя будет нигде напечатать — да плевал я на статьи, НРФ[76] и пр.! Как писал Рембо в “Головокружении": “Республика, сгинь! Император, долой!.. Я есмь! Я останусь в живых…” Как красиво».

Огюстен Шаррас доверительно склонился к литератору:

— Черноглазая малышка там, в углу, возле блондинки — Анжела, моя единственная дочь. Я отправляю ее отсюда в хорошей компании: испанцы, старик-русский, политики… Пока мы спали, они первыми прошли сквозь огонь, колючую проволоку, грязь и все остальное… Я не хочу, чтобы на мою девочку заглядывались гитлеровские скоты. Она не должна увидеть то, что нас ждет. Я остаюсь один, как старое дерево. Пусть лесорубы приходят…

Сдержанная ярость в нем была сродни энергии отчаяния. Он тихо усмехнулся. Его пугало одинокое возвращение в свою лавку. Он сам был лесорубом в Вогезах и знал, что неподвижное старое дерево не может противиться топору, но также отчетливо видел свой вонзенный в чурбан притупленный колун — единственный светлый предмет в его лавке, который был ему как раз по руке.

— Почему, — спросил он резко, — почему правительство, прежде чем смотаться, не распределило по-тихому оружие среди народа Парижа? Эта война — не такая, как другие.

Бонапартист осторожно-презрительно пожал плечами:

— Не стройте из себя идеолога, месье. Все войны одинаковы, все правительства стоят друг друга, каждое в свой черед терпит поражение, и чем выше поднимутся победители, тем ниже сверзнутся… Надо лишь набраться терпения, все произойдет само собой.

— Нужна социальная война, — сказал Шаррас, который прислушивался лишь к своим мыслям.

Литератор ничего не понимал в доктринах и называл Маркса «великим нечитаемым магом». «Разве я буржуа, если у меня есть небольшие сбережения в банке и пятьдесят японских эстампов, которые мне больше не интересны? Мне, как и Флоберу, отвратительна буржуазная тупость, но отвратительна и пролетарская вульгарность, я чувствую, что мир гибнет, и люблю то, что считается низким и приземленным, но так свойственно человеку». Терзаемый сомнениями, он ответил:

— Есть сволочи и славные люди, нередко это одни и те же, так все переплелось… Но вот существуют ли классы?

Бонапартист, насытившийся ветчиной и кофе с молоком, почувствовал прилив вдохновения. И безапелляционно заявил:

— Существуют, любезный Амфитрион. Посмотрите только на нас двоих. Мы в самом низу. Все классы подавляют нас, как бы невзначай, каждый по-своему. Мы посылаем их к чертям — не слишком громко, чтобы не иметь проблем с Биржей труда и ВКТ.

Кроче находил, что необычный день начинается неплохо. Когда дела на земле идут наперекосяк, неудачникам может наконец повезти. Если вдруг «юнкерсы» разбомбят остров Сен-Луи, кто знает, не получится ли добраться до клада?

— Нам особенно терять нечего, если только не взорвут мосты… Мы — сторона нейтральная. Но запомните, господа, что мы никогда не вступали в сделку с врагом.

Люди в глубине зала шумно поднялись из-за стола и направились к выходу. Хильда оказалась рядом с литератором. Ему понравились суровые и тонкие черты, серые глаза этой женщины-ребенка. «Вы прелестны, мадемуазель, — сказал он. — Желаю, чтобы ваши мечты сбылись… Иностранка?» Она отшутилась: «Да, из страны, которая нас всех заботит. Я беженка из Германии».

— Что ж, желаю вам всего доброго…

На улице их встретил яркий солнечный свет. Клоша-ры ушли первыми. «Дела зовут нас, господа…» Они направились по набережной в сторону собора Парижской Богоматери, похожие на больших покалеченных насекомых. Шаррас и литератор, внезапно сблизившиеся, одновременно закурили. Шаррас указал глазами на уезжающих:

— Отчаянные они. Я наконец понял, что они правы. Давно надо было бороться.

— Конечно, — ответил литератор. — И потом, сударь мой, мы тоже, возможно, станем отчаянными… Так и есть.

Решительные, бодрые в утренних лучах солнца. Писатель представился, с гордостью, которая всегда раздражала его самого (конечно, гордость поддерживает, но она граничит с тщеславием, а на тщеславии можно поскользнуться, точно на плевке, и упасть в грязь):

— Я Фелисьен Мюрье.

— Огюстен Шаррас, к вашим услугам. Дрова и уголь, улица Неаполитанского Короля, дом 14, дело непритязательное. Вы врач?

— Нет… Писатель.

— А что пишете?

— В основном стихи…

— Как Виктор Гюго? Еще напишете свое «Возмездие»!

Было приятно почувствовать себя обычным человеком, а не известным поэтом. Забавно — он ведь никогда не думал о поэзии мщения. Но если поэт призван волновать души, значит, он должен обрушить свой гнев на те, что погрязли в безмолвии.

— Напишу, месье Шаррас, будьте уверены.

Шаррас одним прыжком забрался в грузовичок. Хильда, Анжела и Ардатов уже уселись среди ящиков и рюкзаков. «Я узнал вашего собеседника, — сказал Ардатов, — это титан…» Шаррас провожал взглядом человека, который удалялся по набережной усталым шагом, ссутулившись, в широком пальто.

— Он, похоже, славный. Но что в нем титанического? Не понимаю. Может, это мы — титаны…

Грузовичок, который вели Мориц Зильбер и Хосе Ортига, свернул в сторону Ботанического сада.

VIII

Равнодушные

— Когда в полицейских комиссариатах начинается бардак, — произнес Карп, — это значит…

И вместо окончания фразы безнадежно махнул рукой. Корабль идет ко дну! Вечером 10 июня холодок тревоги пронесся по комиссариату, где застарелая грязь как будто свидетельствовала о том, что ничего не меняется. Пыльная обстановка точно еще больше поблекла, когда по радио диктор голосом, обычным поначалу, но таким напряженным в конце, что, казалось, вот-вот сорвется, зачитал постановление генерала Эринга, военного коменданта Парижа, о том, что столицу будут оборонять квартал за кварталом[77]. «Одним словом, всюду убийства и разрушения! Как в Мадриде, когда там заправляли анархисты!»

Вдруг стало заметно, что стены не красили лет десять, что убогий вечерний свет сквозь немытые окна заливает груды пыльных бумаг и запах фенола не может побороть вонь канализации со двора. Все в целом дышало безнадегой. «Последний ремонт делали еще при Тардье»[78], — вздохнул Карп печально и возмущенно, ведь это означало критику режима. А если и к военным укреплениям относились так же! «Да, попали мы в переплет», — отозвался агент Блен, тучный добряк с носом, пламенеющим угрями. Остальные подавленно молчали. Застегивали пояса, поправляли форменные воротники.

Префектура завалила их распоряжениями, на