Крушение - Виктор Серж Страница 38

Ему было лень записывать на ходу, и большинство находок пропадало втуне. В кафе «Флора» он лишь исчеркивал клочки бумаги, как школьник тетрадь с домашним заданием, прибегал к разным трюкам, раскрывал наудачу малый словарь «Ларусс»…[73] «Сколько мертворожденных поэм отправляются в корзины для мусора… Есть же идиоты, которые утверждают, будто я гениален…

Гениальны парижские ночи. Вся тайна сотворения и распада человечества стенает у общественного писсуара на набережной Монтебелло в три часа утра… Полуночник, которого это явление заставляет затрепетать, — по крайней мере, правнучатый племянник Шекспира… Если у меня и есть талант, то потому, что я люблю хороший французский язык Литре[74], язык народа Галлии, — и потому что мне страшно, страшно… Понимаете?» Поскольку он держал подобные речи перед первыми попавшимися журналистами, жадно заглатывая рагу за столиком кафе, молодые критики считали его в высшей степени артистичным… Чревоугодие обостряло его смутную тоску.

Глубокой ночью он отправлялся бродить по самым злачным местам, угощая сигаретами потасканных девиц, торгуясь с сомнительными юнцами, которых оставлял разочарованными, подстерегая парочки у дверей гостиниц, наблюдая за собачьими свадьбами — одну такую он увидел на улице Маза-рини, в тени непроглядно черного купола Института. «Слава, заманчивая сука… Плохо, все плохо…» Его навязчивой идеей стала мысль о том, что Франция падет, что Париж, литература, элегантность, остроумие — все обрушится в бездну незаслуженного поражения, самого незаслуженного, какое только можно вообразить. «Да, нами управляли кретины. Но те, другие? Победители? Разве садисты и убийцы лучше кретинов? Мы отстаивали абсурдные ценности, но лишь они были истинны… Валери, Клодель, Фарг, Жид, Натан, я — все мы нелепы; а востребованы оказались унтера, затянутые в кожу, в стальных машинах на гусеничном ходу… О Господи!»

Он проглотил ветчину с горчицей, белое вино, черный кофе. И поднял глаза на двух личностей из-под моста Сюлли, которым хозяин подавал остатки колбасы.

— Если господам угодно… Я угощаю, хозяин.

Бонапартист и Кроче оценивающе посмотрели на него. И как будто поняли, ничему, впрочем, не удивляясь. Если бы какая-нибудь очаровательная американка, выйдя из самого роскошного «крайслера», пригласила их троих в отель, о да… они бы ответили запросто: «Мы позабыли, что значит спать на перинах, принцесса, и о любовных интрижках тоже… Но можно попробовать…» Порой они тешили себя, сочиняя подобные истории. И со словами: «Мы ценим хорошую компанию, любезный Амфитрион», — подсели со своими тарелками обрезков к столику писателя. Его лицо озарила безумная улыбка:

— Что вы думаете о гильотине, господа?

— Самая подходящая тема для разговора! Вам хотелось бы взглянуть на небо через ее жерло?

— Черт!

На набережной, где совсем рассвело, остановился грузовичок. Из него посыпались люди, первой вошла белокурая девушка с невысоким лбом, за ней другая, черноглазая, потом невозмутимый, довольно элегантно одетый старик, и другие, заполнив помещение оживленным, почти радостным гомоном. Молодые голоса хором попросили кофе.

— Вот счастливчики, переждут войну у Пиренеев, — пробормотал Бонапартист.

— …Если не в аргентинских пампасах… Отступаем, дамы и господа? Как наш генштаб?

Огюстен Шаррас опустил кулаки на столешницу.

— Только не я. Я сдохну вместе с Парижем, если только он может умереть, а в это верится с трудом. У других свои резоны, они посильнее будут. Те, кто сегодня уезжает, вернутся, чтобы свести старые счеты… (Он смерил недобрым взглядом человека с орденской лентой.) Не согласны?

— Я взял себе за правило не судить, месье. Но нам, остающимся, жаль, что нас покидают красивые девушки. Ибо мы трое остаемся, как и вы, месье, чтобы подохнуть, если…

Раздражение Огюстена Шарраса внезапно сменилось симпатией. Он по-свойски присел за столик.

— Согласен. И потом, все не перемрем. Прорвемся. Мы ребята крепкие, да?

— Крепкие…

Шаррас продолжал: «Они зубы о Париж сломают. Им придется иметь дело не с министерствами и штабами, а с нами». «С нами», — эхом отозвался поэт. Тяжко говорить, тяжко думать. Что с нами? Разве мы, привыкшие плыть по течению эгоизма, разумного и доброжелательного, не лишились окончательно сил? Внутренний голос сурово добавил: «А те, кто бессилен, в эпоху силы — ничто… Но я — не ничто!» Два клошара, шумно жевавшие пищу гнилыми зубами — они тоже ничто? Пали так, что уже не подняться, — но с каким беспредельным упорством цепляются они за существование, словно трава, смятая, сожженная, втоптанная в грязь, которая все равно продолжает расти… За плечами у каждого по меньшей мере четверть века неудач, но они держатся! Вот это сильно.

Шаррас, нахмурив брови, разглядывал деревянную столешницу. Возможно, впервые в жизни он чувствовал себя сильным, уверенным в своей силе — и не ведал, что с этим делать. Он почти не знал своих случайных сотрапезников, двух бездомных бродяг и грузного печального буржуа, которого невесть каким ветром занесло сюда на заре, — но чувствовал с ними глубокую общность. Мы такие, какими можем быть, пришло время стать собой, настоящими, ребята, и баста! Для некоторых, наверное, слишком поздно. Печально! Никому на свете не дано знать, когда слишком поздно и для кого. Бывает, что и раздавленные собаки скалят зубы и кусают. Огюстен Шаррас весело осклабился и спросил человека с орденской лентой:

— Не согласны со мной, гражданин?

— Согласен, — ответил поэт, сам не понимая, из вежливости или потому, что начал прозревать истину. — Впрочем, дружище, не все потеряно. Наши будут оборонять Луару.

— Это «Утка на цепи»[75] напечатала? Они форсировали канал Альберта, Маас, Самбру, Сомму, Марну, Сену — и вы думаете, остановятся на Луаре? Если так утверждает Вей-ган, то он сам в это не верит, как и я. Они остановятся там, где захотят, когда выдохнутся. Эта война, говорю вам, не дело военных, она — наше дело, понимаете? Война гражданских, штафирок, вот увидите…

Какая связь между мыслью и временем? Бывает, что в ничтожную долю секунды идеи возникают более яркие и четкие, чем после долгих раздумий… Так в пустоте рождается звезда. Она появляется во времени? В пространственно-временном континууме? Вне времени? Вопросы без ответа звучали в голове поэта, захваченной водоворотом внезапных мыслей. Они походили на беспорядочно мечущиеся вспышки, точно магнитные полюса сошли с ума…

— Конечно, вы правы, месье. Теперь наш черед…

Он не договорил, чтобы не показаться смешным.

«Я устал двигаться по воле аппетита, встреч, успехов, любовных увлечений, идей — зачаточных, недодуманных. Я взирал на мир как любитель, жонглировал словами, исполненными неведомого магнетизма, подобно эквилибристу, который выписывает шарами в воздухе феерические картины… И я не хуже многих. А теперь мы все загнаны в угол, сбиты с ног мощным хуком — жестокое пробуждение нации, и какой нации! Упадочной,