Катастрофа 1933 года. Немецкая история и приход нацистов к власти - Олег Юрьевич Пленков Страница 34

Мечтательность, элегичность, возвышенность чувств являются действительно важной частью романтичности. В чрезмерных дозах романтичность, стремление драматизировать производило комическое впечатление. Гельпах иронически писал, что немецкий бюргер, если счастлив, поет: «Я не знаю, что это значит, что сегодня печален я так»; если он хорошо выспался и находится в прекрасном расположении духа, прислушиваясь к лепету своего любимого ребенка, то напевает: «Зорька, зорька, светишь ты к участи горькой…»[225]

Генрих Гейне сатирическим образом изображал немецкую сентиментальность: «У меня мирные намерения. Я хотел, чтобы у меня было следующее: скромный домик, но удобная постель, хорошая еда – свежее молоко и масло, перед окнами цветы, перед домом несколько красивых деревьев, и уж если Господь Бог хочет сделать меня совершенно счастливым, то пусть порадует меня тем, что на этих деревьях будет повешено 6–7 моих врагов. Перед смертью я им простил бы с великим удовольствием все, что они мне причинили. Врагов надо прощать, но не прежде, чем они будут отданы в руки палачу»[226].

Это кажется парадоксальным, но известный немецкий публицист Арнольд Руге в свое время писал, что «истоки романтичности, мечтательности находятся в земных страданиях человека, и чем романтичней, элегичней народ, тем более тяжело его настоящее положение»[227]. В свою очередь, романтичность связана с впечатлительностью, в этой связи интересно свидетельство одного из нацистских главарей Альфреда Розенберга: «Своеобразие политического развития Германии заключается в том, что у нас пустые политические лозунги, иллюзии и политическая демагогия играют значительно большую роль, чем у других народов». В самом деле, нацисты весьма ловко использовали романтику авторитарного, которая влекла за собой искомое безусловное подчинение; Гитлер смог сделать для себя полезной самую восприимчивую слабость немецкого национального характера. Прискорбно, но, как писал Гельпах, «истинная трагедия немецкого народа заключалась в том, что одно из самых человечных, трогательных, полноценных свойств его национального характера – романтизм использовалось только для разрушения и производило впечатление варварского»[228].

Все эти черты национального характера после «землетрясения», произведенного Бисмарком в 1871 г. (объединение Германии), сразу получили новые качества, стали рассматриваться совершенно под другим углом зрения, и производили они абсолютно противоположное впечатление: то, что ранее считалось и было безобидным, сразу приобрело зловещие черты. Поэтому слова Чарльза Диккенса, умершего 9 июня 1870 г., о его восхищении и обожании Германии, о высоких духовных качествах немцев и о богоизбранности немецкого народа в начале ХХ в. уже воспринимались совсем иначе, чем в эпоху «бидермайера». Наиболее значимым и чреватым тяжелыми последствиями в этих переменах было то, что немецкий характер, немецкий путь стали рассматриваться обыкновенно как не западные, даже антизападные по своей сути. Эта тенденция в перспективе оказалась очень опасной, ибо на ее основании строили свои опасные теоретические конструкции правые националистические течения в Германии; из этой же интерпретации национальной идеи исходили в свое время и национал-социалисты. Любопытно, что на «особое» положение Германии в Европе довольно рано обратил внимание Ф. М. Достоевский, отличавшийся, как известно, весьма критическим отношением к западной демократии, парламентаризму, в целом к духовному строю Запада. Достоевский многократно в своих политических заметках обращался к нежеланию Германии слиться с Западом, ее противоположности с ним, противостояние Германии и Запада всячески подчеркивалось великим писателем, он даже высказывал предположение, что в будущем Германия в силу своего антизападного аффекта поведет весь остальной мир за собой, прочь от западного пути. Подобные по отношению к Западу высказывания и «почвенничество» Федора Михайловича сделали его весьма желательным мыслителем в среде германской правой, особенно в период Веймарской республики. Даже нацисты не видели ничего противоестественного в поклонении Достоевскому, «почвенничество» последнего они принимали почти без изъятия (правда, только до 1933 г.), для них был важен не исторический контекст, не то, что было, а то, что в его творчестве совпадало с их собственными представлениями.

Интересно отметить, что немцы в вопросе обоснования «почвенничества» и антизападного аффекта выступали в роли стороны, заимствующей идеи, ибо все основные теоретические конструкции, подводящие базу под различного рода националистические толкования истории, были разработаны в последние десятилетия XIX в. в славянофильских кружках Петербурга и Москвы.

Любопытно отметить, что «антизападный аффект» немцев подкреплялся и серьезным антипапизмом, антикатолицизмом, который не так заметен у православных, поскольку не особенно актуален. Один из теоретиков немецкой «консервативной революции» Карл Шмитт справедливо указывал в своей работе «Католицизм и политическая форма», что существовал антиримский аффект. Им питалась борьба против папизма, иезуитов, клерикализма. Эта борьба шла несколько веков европейской истории с огромными затратами религиозной и политической энергии. Целые поколения благочестивых протестантов и православных христиан видели в Риме Антихриста. Мифологическая сила этого образа была глубже и мощнее любого экономического расчета. Он еще долго действовал у Гладстона, Бисмарка. На всех ступенях и во всех градациях всегда остается страх перед непостижимой политической силой римского католицизма. Протестантов особенно убивало то, что чудовищных размеров иерархический аппарат, управляющий религиозной жизнью и людьми, направляется людьми, которые отказываются иметь семью, то есть целибатной бюрократией. Для протестанта, преданного семье и питающего отвращение ко всякому бюрократическому контролю, это был настоящий кошмар[229]. Шмитт писал, что католическая политика – это сплошной оппортунизм на протяжении всего XIX в. Ее эластичность действительно удивительна. Она присоединяется к противоположным течениям и группам: она оказывается то спутницей абсолютистов и монархистов, а в других странах требует свободы слова и школьного обучения; она в европейских монархиях умудряется проповедовать союз трона и алтаря, а в крестьянских демократиях швейцарских кантонов или в США выступает за демократию. Вместе с каждой сменой политической ситуации меняются, по-видимости, и все принципы – кроме одного: власти католицизма. «Требуют у своих противников всех свобод во имя их собственных принципов, но отказывают противникам в любых свободах – во имя своих, католических принципов»[230]. Бедность, нужда и преследования гнали католических переселенцев, но их не оставляла тоска по родине. Сравнительно с католиками гонимые пуритане и гугеноты имели силу и гордость почти нечеловеческую. Они способны жить на любой почве. Они повсюду могут возводить свою промышленность, сделать всякую почву полем своего профессионального труда и своей «мирской аскезы», в любом месте устроить свой комфортабельный дом. Поскольку протестант делает себя господином природы, он возлагает на себя свое ярмо. Господство такого рода совершенно чуждо католикам. Римско-католические народы любят свою почву, землю-матушку, у всех у них есть свой «terrisme» (почвенничество)[231].

Самым «неприятным» для исторического анализа и определенных выводов качеством категории «национальный характер» является ее изменчивость – с ней нельзя обращаться так, как обращаются с прочими историческими категориями, относительно