Крушение - Виктор Серж Страница 33

кололся. Раньше он переживал за принесенные в жертву Вену и Прагу, за сожженную Варшаву, за гетто, за разоренные библиотеки; теперь беспокоился лишь о себе, хотя в свое время провел в тюрьме лишь несколько недель. «Величайшая трагедия товарища Прометея, — говорил он, — не в том, что его будут пытать в подвале быки со свастикой, а в том, что он не сможет заплатить за пансион мадемуазели Мюзерель…» Черняк носил походные штаны и куртку с галстуком цвета опавшей листвы. И терпеть не мог Ардатова, этого иссохшего доктринера, способного заговаривать зубы цитатами из Маркса.

— Вот мы и дошли до ручки, — сказал Черняк. — Не знаю, Ардатов, может, Ваш трансцедентный оптимизм позволит вам долго продержаться в тюряге… Через два месяца они захватят Англию, а американские визы мы никогда не получим. Вы не подскажете мне, есть ли какой-нибудь укольчик, надежный и почти безболезненный?

— Есть, — ответил Ардатов, — подскажу.

Он достал автоматический карандаш, листок бумаги и принялся что-то писать.

— Жалкий ты человек, Черняк, — сказал Якоб Кааден с упрямым лицом горняка под фетровой шляпой. — Дайте ему хороший рецепт, Ардатов, я берусь достать ему ампулы.

— А ты, Якоб, считаешь себя сильным, да? Чуть ли не сверхчеловеком, по Ницше и Троцкому? У вас-то у всех, наверное, есть замечательные рецепты?

Якоб Кааден пожал плечами.

— Ну, есть кое-что. Я не считаю себя сильнее прочих, если только это не богема, неспособная спуститься в шахту или простоять 8 часов у станка на заводе «Рено». Я видел, как погибли многие из тех, что не чета тебе и мне, еще до начала войны. Теперь она началась. Ничто не помешает ей дойти до логического завершения. Я доволен. Давай, пей свое пиво и не сердись.

— Я вас очень люблю, Черняк, — сказала Хильда, — но иногда вы невыносимы.

К своим 25 годам Хильда прошла через полдюжины подвалов Полицайпрезидиума, арестных домов, образцово-показательных тюрем (как говорят в Испании), концлагерей Австрии, Германии, Валенсии, Каталонии… Ее первый мужчина, Вольф, теоретик группы ленинистов «Новая мысль», умер в лагере в Ораниенбурге. Сухое и краткое официальное извещение о его смерти застало ее в тихой провинциальной тюрьме, куда часто слетались певчие дрозды… Ее второй возлюбленный, Курт, был убит в мадридском студенческом городке то ли фалангистами, то ли коммунистами; рассказы о крови и предательстве ходили по женской тюрьме в Барселоне, где ей было совсем не плохо с заключенными-единомышленницами, если не считать клопов, голода и негодования. Ее третий друг, Саша, инакомыслящий марксист, заключенный в лагерь в Гюрсе, впал в ревизионизм, и она отдалилась от него, как и он от нее, ибо «в наше время семейная пара — это либо случайность, либо пережиток прошлого…» На жизнь она зарабатывала, рисуя эскизы украшений и трудясь на заводе по производству боеприпасов в Сюрене (который недавно закрылся). «Я не испытываю угрызений совести, проверяя калибровку гранат. Все дороги теперь проходят через войну. И неизвестно, какие гранаты нам пригодятся…»

— Вот, дорогой поэт, — сказал Ардатов. — Я указал допустимые дозы. Умножьте на пять, вот и все.

Черняк взял рецепт, прочитал и нерешительно улыбнулся. Так просто? Так легко? Искушение смешивалось с ужасом. А может, старый доктринер в самом деле думает, будто это наилучший исход для меня? Каким оскорблением пробить его броню безличного разума и задеть за живое? Разорвать бумажку и развеять клочки по ветру — ах вы безжалостные! Вы ничего не понимаете в заброшенности, в тоске, что бьется в глубине души, точно на дне погреба! Но не так-то просто было разорвать этот клочок бумаги — кто знает, что еще может понадобиться? Черняк сложил рецепт и спрятал в записную книжку. «Для меня или кого-то еще, как знать?» Подобные рецепты придавали немного уверенности. Разве не пригодятся они на грани отчаяния? Черняк продекламировал, импровизируя:

Как добрый доктор говорит,

Довольно лишь спуститься в ад,

Чтоб позабыть о геморрое…

— Добрый доктор, Ардатов, — это вы. Благодарю вас. Один юморист назвал пессимизм геморроем души.

— Если душа и существует, то у нее нет жопы, — грубо бросил Якоб Кааден.

— А я утверждаю обратное, — отозвался Черняк.

Как часто бывало, ему захотелось заплакать. Все, что есть низкого в мире, обрушивалось на него. Только позавчера он продлил на месяц свой временный вид на жительство — и вот Париж готов был сдаться без боя! Каждый встречный, казалось Черняку, взирал на него с вызовом и неприязнью. Он один стоил всех этих прилично одетых скотов, да только они не подозревали об этом. Каждое утро в номере гостиницы на улице Вожирар он делал огромные усилия, чтобы подняться с постели. Опять бриться, одеваться, думать о том, можно ли еще раз надеть уже несвежую рубашку? Он задыхался в этой комнате, оклеенной старыми пожелтевшими обоями в цветочек, и устремлялся в бары на площадях, где можно было издалека разглядывать женские силуэты. Вблизи женщины глупы и корыстны, ни одна не поймет и трех строк Бодлера, довольно взглянуть на их губы и подбородки, чтобы понять, из какой убогой глины они слеплены… Женщины вызывали в нем желание, но если он отваживался заговорить с ними, то лишь для того, чтобы с детской непосредственностью сказать им нечто обидное, что доходит не сразу, а когда доходит, то вызывает отпор: «Ну и хам же вы!» Тогда он радовался, что задел их, с печальным удовлетворением смакуя нанесенную ему обиду.

А сейчас никто не обращал на него внимания, даже Хильда, устремившая широко раскрытые глаза в сгущающиеся парижские сумерки… Ардатов и Кааден обсуждали документы, автобусы, поезда, убежища, называли адреса в Тулузе, Бруклине, Буэнос-Айресе… Черняка они раздражали. У них на все есть ответ, они готовы всю жизнь заключить в круг идеологических формул, которые уже никому не нужны… Не побежденные — мертвые, завернувшиеся в теории Маркса, точно в саван… Задумчивый голос Ардатова прервал его мрачные размышления:

— Вы очень агрессивны, Черняк. О чем вы думаете?

— Я? Да я сама доброта. А думаю я о том, что мы — последние из последних.

Темнота сгустилась насколько, что они уже едва различали друг друга. Официант, чей белый фартук маячил во мраке, подошел к ним сказать, что заведение закрывается. «Сегодня посетителей больше не будет, это очевидно…» Они отсчитали монеты при свете карманного фонарика. Театр Оперы окутала кладбищенская тишина. Кааден говорил раздраженно, он весь подобрался, и голос его звучал грубо:

— Последние, говоришь? Ты не понимаешь, что если угаснет Париж, угаснет Европа, то рухнет весь мир! Мы первые это знаем… И я не для