Под знаком тибетской свастики - Фридрих Наумович Горенштейн Страница 14

15. Сцена

Тесный зал синематографа был забит до отказа. Под звуки рас­строенного рояля разворачивалось действие “Гамлета”. Тапер наи­грывал мелодию, и часто совершенно не совпадающую с происхо­дящим. Так, когда в финале солдаты несли мертвого Гамлета, он заиграл “На сопках Маньчжурии”. После сеанса публика долго не расходилась. Зажегся тусклый мигающий свет гарнизонного движ­ка. Сидели, словно проснувшись, не желая окунуться в нынешнюю повседневность.

- Ничего не прозошло, все та же жизнь вокруг, но сердце поче­му-то забилось сильнее, крепче набирая и выталкивая кровь, - ска­зал я. - Чудесное видение искусства.

- Именно чудесное видение, - сказал Гущин и так быстро по­шел на костылях по проходу, что я едва за ним поспевал.

- Вера Аркадьевна, - сказал он, подойдя к Голубевым,

- Павел Иванович, добрый вечер.

- Это вы, молодой человек? - сказал Голубев.

- Очень рад, милостивый государь. Понравился фильм?

- По-моему, замечательно, - сказал Гущин, бросая взгляд на Веру.

- Вам понравилось, Вера Аркадьевна?

- Да, - сказала Голубева, - особенно то, что Гамлет - девушка. Когда Горацио в финале расстегивает рубашку на груди Гамлета и все понимает. Красивая женщина в роли Гамлета - это замечатель­ная находка.

- Дело не в том, что Аста Нильсон изображает Гамлета краси­вым, - возразил Голубев, - то, что Гамлет по сценарию девушка, объясняет причину нерешительности принца.

- Женщины тоже способны на решительные поступки, - ска­зала Вера Голубева.

- Мне кажется, главное - в красоте, в этом при­чина популярности фильма.

- Я согласен, - сказал Гущин, - именно красота. Окоченевший труп солдата несут на вытянутых руках над головами. Голова прин­ца запрокинута, процессия медленно движется по аллее склоненных перед мертвым телом копий. Прекрасный финал. Кстати, разреши­те представить: мой друг, есаул Миронов, личный адъютант ко­мандующего дивизией барона Унгерна.

- Очень рад, - сказал Голубев, подавая мне руку. - Моя жена Вера Аркадьевна.

Я наклонился и поцеловал атласную кожу женской аристокра­тической ручки. Она пахла чем-то волнующим, пряным и давно забытым. Дрожь пробежала по телу, я едва справился, чтобы не вы­дать охватившее вдруг меня волнение.

- Вам понравилось, есаул? - спросила Голубева.

- Очень, - ответил я.

- А какую тему вы находите главной? - спросил Голубев.

- Наказанное братоубийство, - сказал я. - Так называлась дошекспировская пьеса, по которой Шекспир написал свою трагедию.

- Есаул Миронов - литератор, - сказал Гущин, - публиковался в петербургских газетах, издал сборник стихов.

- Вы пишете стихи? - спросила Голубева, посмотрев на меня.

- Не согласитесь ли прочесть что-либо?

- Не знаю, - сказал я, чувствуя странную робость под взглядом голубых глаз.

- Я не Лермонтов, мои стихи - это сочинения любите­ля.

- Вы пишете лирику? - спросила Голубева.

- Нет, лирику не пишу, сейчас не до лирики. Пишу о том, что видел, что пережил. Я воевал прежде в Колчаковской армии, участ­вовал в походе Капеля, об этом пишу.

- Тогда особенно интересно, - сказал Голубев.

- Мне с женой пришлось этого хлебнуть. Мы - беженцы, с трудом пробрались из Сибири сюда, в Монголию.

- Прочтите что-нибудь свое, - снова попросила Голубева.

- Ну, хорошо, - сказал я и прочел:

“Скрипя ползли обозы - черви.

Одеты дико и пестро,

Мы шли тогда из дебрей в дебри

И руки грели у костров.

Тела людей и коней павших

Нам обрамляли путь в горах.

Мы шли, дорог не разобравши,

И стыли ноги в стременах”.

- Весьма трогательно,- сказала Голубева, - напрасно вы гово­рили, что не пишете лирику. Это как раз и есть современная лирика. Мы с Павлом Ивановичем все это пережили, - и пожала мне руку.

- Да, - сказал Голубев, - ужасное время переживает матушка-Россия. Русские - беженцы в собственной стране и с мест, занятых большевиками, ежедневно прибывает большое число беженцев. Офицеры, их жены и семьи, штатские, военные. Мы с Верой Ар­кадьевной - такие беженцы. Поселили нас, как всех, в обозе, хоть я статский советник, что по разряду старой императорской России приравнивается к чину генерала. Я хотел бы получить аудиенцию для беседы с бароном Унгерном. Вы, господин есаул, как личный адъютант барона не были бы столь любезны устроить мне подобную аудиенцию?

- Его превосходительство барон Унгерн сейчас очень занят,- сказал я, - тем не менее, постараюсь узнать, когда он может вас при­нять.

- Весьма меня обяжете, есаул, - сказал Голубев, - считаю нуж­ным вместе с женой прибыть для личной аудиенции. Я надеюсь быть барону полезным, внести свой посильный вклад в святое дело борь­бы за Россию. У меня имеется определенный опыт работы в мини­стерстве иностранных дел. Я, думаю, пригодился бы барону в каче­стве советника по политическим вопросам.

- Он привык повелевать, - сказал я, когда Голубевы, раскла­нявшись, ушли.

- Этот Голубев - человек с большим самомнением и прошлым авторитетом, но, пожалуй, не слишком умный. Привык­нув к почтению и подчинению себе в прошлом, может повести себя с бароном как равный, и даже покровительственно. Не было бы беды.

- Но Вера прекрасна, - сказал Гущин, - ты не находишь?

- Да, замечательная красавица, - сказал я, - тем хуже, ты ведь сам знаешь, что барон не любит женщин, особенно красивых.

-Причем тут барон? - сказал Гущин. - Тебе-то она понра­вилась. Я уже начинаю ревновать.

- Напрасно, - ответил я. - Разбивать чужие семьи - не по моей части.

- Ну, ты известный моралист.

- Да, моралист. Это ты любишь рассуждать о чувствах, стра­стях и прочем подобном.

- А ты думаешь, что Вера Аркадьевна - невинная голубка, ко­торая никогда не изменяла мужу? Как все моралисты, ты порази­тельно наивен в вопросах страсти и любви. Или ты просто фальши­вишь. За моральными рассуждениями хочешь скрыть возникшие в тебе самом чувства. Это с вами, моралистами, случается. Вспомни мольеровского Тартюфа.

- Ты хочешь сказать, что я Тартюф?

- Ты сердишься, значит ты не прав.

- Володя, тебе пора в госпиталь, и у меня дела. Давай расста­немся, а то еще чего