Тамара. Роман о царской России. Книга 1 - Ирина Владимировна Скарятина Страница 12

"Взгляните на их горе. Взгляните, как они убиваются", – одобрительно шептались сельчане, в то же время стараясь не выказывать своё радостное предвкушение предстоящих первоклассных поминок.

Но позже их одобрение сменилось явным смятением, когда пару месяцев спустя Яков Дмитриевич с большой помпой обвенчался с Доминикой в деревенской церкви – на что его друг-архиепископ выдал вдове особое разрешение – и, не медля ни минуты, уехал с ней в неизвестные дальние страны.

Именно тогда и возникло множество различных предположений и слухов относительно внезапной и загадочной кончины Акима. Почему же Казбек в ту роковую ночь вернулся к конюшне без седока? Что Сатрап написал в той записке старому графу Василию, которую Аким вёз с собой? И как мог Аким, будучи с детства хорошим пловцом, утонуть? Может, кто-то столкнул его в воду? А вдруг его отравили или умышленно умертвили, а затем уже бросили в реку?

Десятки фантастических баек стали сказывать о таинственной смерти Акима – придумок, которые чем дальше, тем сильнее заставляли кровь стыть в жилах и волосы вставать дыбом. Ведь многие в конюшне помнили, с каким вожделением смотрел Сатрап на Доминику, когда та ещё была женой Акима.

* * *

Как ни странно, судьба Доминики сложилась, как и было предсказано. Она родила ему сына Фёдора, моего деда, известного как Дедуся, а следом за ним дочь Домну, и, верный своему слову, Сатрап провёл с ней несколько лет за границей, где дал ей положенное образование и осуществил её "полировку". Затем он привёз её в Санкт-Петербург и представил "граду и миру". Её смуглая красота произвела настоящий фурор, но никто так и не узнал, что она была цыганкой. Ибо князь Яков, старый грешник и плут, каким-то образом сумел создать впечатление, что она дочь безвестного мелкого помещика из некоей дальней провинции (что отчасти, конечно же, было правдой), и сие объяснение, как видно, представителей высшего света устроило. Со временем она стала одной из королев общества, известной как "единственная и неповторимая, несравненная княгиня Доминика", славившаяся своей красотой, остроумием и, что важнее всего, культурным и политическим салоном.

И лишь двадцать лет спустя, когда молодой царевич – а не кто-либо иной! – отчаянно влюбился в юную Домну, дочь Доминики, и фактически решил тайно на ней жениться, старая история Акима и цыганки была внезапно отрыта и публично возвращена к жизни. Разразился грандиозный скандал, и Доминика с дочерью сбежали в Париж из Санкт-Петербурга – Сатрап к тому времени уже несколько лет как умер. Именно там Домна вскоре вышла замуж за безденежного, но любезного молодого француза и через несколько месяцев умерла при родах. Доминика же позднее вернулась в Стронское и жила там в уединении до самой своей кончины.

Я собрала воедино подробности бурного романа моих прадеда и прабабки, взятые из старого дневника и многочисленных писем их родственников и друзей тех лет, что нашла в семейном архиве.

И с тех пор меня мучает вопрос, насколько мои наследственность, окружение и традиции помогали мне или мешали? Была ли я, Тамара, действительно свободна, вступая на тропу своей жизни, или имела неразрывную связь с той стезёй, что предназначила мне моя судьба?

Викторианцы

Моя двоюродная бабушка по линии матери, княгиня Наталья Григорьевна, для которой Род значил всё, была типичной рассказчицей старой школы. Престарелая и тщедушная, полулёжа в своём шезлонге в гостиной перед скромным и бесшумным камином (так как терпеть не могла ни трескучее, ни ревущее пламя), она часами плела макраме, мягким и тихим голосом нанизывая друг на друга длинные прекрасные истории о разных членах любимого клана.

И с тех пор, как себя помню, я сидела всегда у её ног на белоснежной медвежьей шкуре и слушала зачарованно. Сначала, когда я была маленькой, её рассказы являлись простыми и детскими, касаясь лишь ранней юности различных наших с ней родственников; позже, по мере моего взросления, и её изложение становилось всё более зрелым. В конце концов однажды – точнее, прямо накануне моей женитьбы – она торжественно вручила мне тонкую рукопись, мелко исписанную её собственным, старомодным и чётким почерком.

"Тамара, дитя моё, – писала она выразительно, – я посчитала это более ценным, чем любой дар из самоцветных камней, серебра или золота. Тут лишь некоторые из семейных историй, которые я вновь и вновь тебе рассказывала и большинство из которых ты, без сомнения, уже наизусть помнишь. Но на память следует полагаться не так сильно, как на письменное слово. А потому я писала для тебя это день за днём, понемногу, с тех пор как поняла, что ты – моё единственное прошлое. Ведь семейные традиции, даже почитание предков – это огонь, который всегда должен гореть в твоей душе, и, когда меня не станет, ты будешь нести тот факел, что я тебе сейчас передаю. Но помни, что ты никогда не должна идеализировать или осуждать, поскольку в истории семьи, как и в истории народов, ничто не бывает однобоким. Ты найдёшь там, как и везде, и хорошее, и дурное. Брызги золотого света и омуты кромешного мрака, разделённые длинными серыми полосами. И следует радоваться свету, восхваляя добродетели, которые тот несёт, и скорбеть во мраке, молясь о прощении тех, кто согрешил. Когда-нибудь и ты, Тамара, поведаешь эти предания своим детям, а возможно, и добавишь к моим записям свои собственные, чтоб они могли их прочесть. Я наблюдала за тобой, дитя моё, и вижу, что ты также, как я, любишь и мечтать, и жить в прошлом. Так что, хочется верить,