В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов Страница 25

Бывало, пойдет дедушка по своей охотничьей тропинке и меня за собой поволокет и велит мне замечать, что и как поставлено и как та или иная ловушка называется. Силки под тетеревов, так те обязательно на земле и чтоб пружинились, пружину дедушка мастерил из вересовой веточки. Ступит лапкой черныш-тетерев иль куропатка белая, нажмет педальку на сторожке, и будь ласков — сразу взлетит в петле и повиснет на лесине. Такого ни горностай, ни лесная мышь, ни проказница лиса не сожрет, в целости оставит. Под глухарей мы ставили ловушки-слопцы, а под рябчиков подстилочку с рябинкой. На лисицу дед ходил с приманкой — либо на живую кошку, иль с жареной курицей — и тоже ловил в клепи. Такие остались еще от прадедушки Асафа. Клепи перед становлением дедушка дресвой натирал да в можжевельнике парил, чтоб запах от железа отогнать. Рогатин на медведя у нас сохранилось три штуки. Они до сих пор у меня на повети под стропилами жируют. Одна рогатина взаправдашняя, ее из Архангельска дедушка привез, будто штык трехгранный, другая самодельная — двухострая, третья что те сенные вилы. Каждая из них не по одному медведю достала. Бил медведей рогатиной прадед Асаф, бил той, что похожа на сенные вилы, и там тридцать две зарубки, — значит, Асаф достал тридцать два медведя, а вот коя двухострая, на той счета нет, много зверя сгублено. Один только мой дедушка, Петр Васильевич, той рогатиной запорол сорок пять медведей, да на сорок пятом его сама медведица достала. Все волосья на голове вместе с кожей на загривок завернула. Выстоял старый. Попосля взаправдашней, архангельской рогатиной еще убил пятерых да двух живых медвежат в град Питер сдал.

А ружье? Было у нас в семье и оно. Кремневое было. Но висело в закутке вроде кочерги, а потом дядя Паша тот ружейный ствол для самогонного аппарата употребил. Не ружье, а наказание. Бывало, идем с дедусей по поляночке, сидит зайчишка да лапками мух отгоняет. Дед так и этак, метится ружьем в зайца, пыхтит, кряхтит, порох из рога на полочку сыплет, а потом курок на кремень спускает. Стук… и осечка, стук… и снова сыплет порох — не берет кремень. Дедушка на кремень ругается, меня рукой к себе манит: мол, внучек, спичку зажги да порох на полочке подожги, а пока я подпаливаю порох, зайца след простыл. Дедушка плюнет, выругается — и снова в путь. Вот как было. На лету птицу такой палкой не убьешь.

Хочь худо ружье было, но мы без добычи в дом не приходили. В тую пору и охотников-то у нас в волости были я и дед, дед мастер, а я подмастерье. Лес наш широкий, густой, березовые рощи, сосновые бора, елочная прозелень — все зовет, манит, и кажется тебе, что именно в этом лесу и есть твое собственное счастье, твоя жизнь. Взойдешь, бывало, на Серегову поляночку, с нее далеко лес виден, голубой лес с ярко-зелеными заплатинками, будто лес-то тебя величает, о тебе песни поет, тебя в свой дом зовет. Особливо хорошо в лесу осенью, когда он свой наряд меняет. Золотистые наши места. Как только с полей увезут ржаные снопы, на полянках останутся бабки сжатого овса, тогда мы с дедушкой для птицы ковши ставим. Нарубим махоньких колышков полсотни, установим их по ряду в круг воронкой к матушке земле, переплетем ивовыми вицами, а на вершинки тех колышков пучки овса навесим. В середине ковша воткнем еще один колышек, выше всех, к нему приделаем палочку вроде часов, на палочке приманка. Черныш до овсянки любитель, прилетит на кормежку, сядет на палочку, чтоб овсецом попотчеваться, и сразу палочка качнется, черныша в ковш свалит, а оттуда ему уже не взлететь, размаха нет.

Недели за две до Богородицына дня мы с дедом в Верховье поехали. Кобыла наша малоупитанная семенила по увалам, телегу двухколесную за собой волокла. Я сидел в одре, а дед лаптями дорогу мерял. Заехали в овсяные поляночки, стали ковши осматривать. Один пуст, другой тоже, в дальнем ястреба-тетеревятника вынули, дивом залез. На самой вершинке, у березника, еще ковш стоял. На него мой дед расчет делал — завсегда выручал. Подъезжаем к тому ковшу и… наказание, да и только. Ковш-то от самой земли до верхотины чернышами да тетерками набит — будто кто их рукой наложил. Обрадовались. Дед балахон с себя скинул, перекрестился и кинул тот балахон поверх ковша. Птица испугалась и давай в ковше полошиться, сильный переполох устроила. Ивовые кольца не выдержали такой силы, обручья по ковшу лопнули, черныши да тетерки наружу повысыпались и давай в себя приходить да скорей разлетаться кто куда. Дед стоит у ковша, улыбается:

— Летите, да вдругорядь не попадайтесь.

Мы тогда взяли только пару чернышей для варева да тетерку на жаркое. Остальные в болото улетели, а потом оттуда нам долго квокали да чуфышкали, то ли спасибо нам говорили, то ли смеялись над нами — понять трудно.

КАК АЛФЕЙ МЕДОС ПОТЕРЯЛ СВОЙ НОС

В одной порядовке с моим домом, только чуток на отшибе у заполья, красовался домик с мезонином да с верандочкой с южной стороны. В том дому жил справный мужик Алфей Медос. Мужик он был работяга, да и силенкой его матушка не обидела, полностью наделила. В плечах Алфей был не широк, руки как будто сухожильные, но силенки было много, хоть взаймы отдавай. Было однажды дело в сенокосную пору. В Тиневатом болоте сивый мерин Алфея по уши завяз, так Алфей того конягу один вытащил из грязи, домой на волоках привез да с ним отваживался и на ноги поставил. В молодости красотой тоже был не обижен. Девки не чурались. Глаза голубые да искристые, губы хоть и толстые, но мягкие, такие девки обожают. Нос? Какой у него славный был нос, загляденье. Прямой, с горбинкой на перекладинке, статный нос, и вот такого-то носа Алфей Медос лишился смолоду, потерял его. Только женился на Аленке Крутой и потерял самую главную приметину — нос. После той потери его часто мужики спрашивали:

— Алфей Медос, куда дел свой нос?

Медос улыбался без обиды и ответ давал:

— Девкам полюбился мой нос, а леший