В лесах Прионежья - Ефим Григорьевич Твердов Страница 24

Вокруг меня такая заманчивая тишина, что не преминешь сказать — занимательно-благоухающая. Пахнет смолкой да рыжичьим отваром, нет да нет — с озера потянет осокой. Славно! Съел я ломоть хлеба, губы облизал, чтоб не потрескались от вологи, встал да руками за штанины взялся, карман почал щупать, а в это время мой белячишко как оживится да молнией прыгнет от пенька в кусточки! Только я его и видал. Но я не растерялся. Следом за ним побежал, а тут мой Рыдай свой ангельский голосок подал да как запел, запел, прямо-таки с заглотом. Я остановился у березки. Ожидаю — куда голос Рыдая покатится. Чую, голосок на меня идет, а тут и зайчонка беглый прямо на меня колобком катится, не спешит, а трусит. Я взял прицел и, подпустив его на близкое расстояние, — бабах… Нажимаю на спусковой крючок, а выстрела нет. Копаюсь, ищу спуск и никак не могу нащупать. Тот заяц мимо меня, что сумасшедший промчался, а я все еще спуска не ущупаю. Смешно… Когда Рыдай снова загомонил в другом месте, уже по ту сторону озера, я оглядел сам себя и выругался. В моих руках было не ружье, а березовый посошок, а ружье, моя тулочка, у березки стояло. Срам-то какой. Только прошу вас об этом тулякам не рассказывать — засмеют. Так в тот день я домой попом воротился.

— Ну, а заяц-то почему фигу показал?

— И на это могу ответить. Патроны у меня в тот день были заряжены под картечь. Пороху густо, а дроби пусто. Когда я стеганул по зайцу, то одна дробина ему попала в проушину и, стало быть, контузила его. Тот заяц в беспамятство впал, а когда в мешке отсиделся, в себя пришел, а я… его сам же и на волю выпустил. Своими руками!

СМОТРИНЫ

— Хаживали ли вы по Шожемским суземам? Не хаживали. Советую. Я там много раз бывал, почитай каждую деревину щупал.

— Загибаешь.

— Нет. Разгибаю. Мне за загиб никто спасибо не скажет. Так вот, от самой станции Шожма вьется узкая тропинка в шожемские деревеньки. Из озера Пельшма течет эта речка. Неширокая, неглубокая, так себе, одно название, а как в суземы вырвется, так ширится, шумит, вздувается. В реке рыба водится: хариус, налим, щука, плотва и разная прочая.

В теплый майский день я с приятелем, Ульяном Волнушкиным, приехал на станцию Шожма, а оттуда вечерком по прохладе пешими до деревенек дошли. Шли, не торопились, воду в лужах мутили да грязь месили. К месту подошли, огонек разожгли, погрелись, и зорька подошла. Кругом все пляшет от избытка сил. Истома и все тут прочее. Тетерева поют, аж из себя выходят, певчие птички чирикают, точно подвыпившие, веселятся, а мы с Ульяном хариусов ловим. Лов был незначительный: видно, все хариусы в уху сварились. Почему, спрашиваете? А потому, как деревня Шожма еще в лето двадцатого года была кулаками подожжена, так страсть как горела. На полверсты нельзя было притулиться — обожжешься. Дома в деревне пятистенные, из всего лесу срублены, крыши тесовые, сенники полны кормов, а в деревне старые да малые ребятишки, и те, почуя пожар, к реке Моше махнули, там спасение. Дома в ровных порядовках тесно жались друг к другу, и стояли они у самой реки. Говорят, что в водоразлив шожмаки из окон хариусов ловили — сильнейший клев был. Как пожар пошел чесать деревенские постройки то и вода в реке закипела, а рыбешка животы от этого повернула — сварилась. Говорят еще и то, что после пожара шожмаки две недели уху из реки хлебали, да посолить забыли, вот так и жили. Днем мы с Ульяном на пойме отдыхали, а вечером к лесочку подошли. Тут окуни водились, да и хариусы покрупнее были. Ульян остался у ключей, а я на припечинку в полянки вышел. Пять хариусов выловил и свой взгляд к лесочку на пригорок направил. Удивительная вещь… Там на зеленой лужайке зайчонка на задних лапках стоит и ноздрями воздух ловит. Потом присел на травку, хватил молодую травиночку и задними ногами о землю забарабанил, загоготал: «Бо-бо-бо-бо-бо-бо-бо…»

Точно в воде забулькал. Потом вижу — на этот говорок из кусточков другой заяц бежит, шустрый и более упитанный. Подбежал, вокруг обскакал, низко поклонился. Я тут понял, что прибегший — это кавалер, так как важничал своей белой оторочкой на штанах. Когда кавалер поклонился, дама передними лапками по его мордочке погладила, что-то томное ему сказала, не то «добро пожаловать» иль, может, «здравствуй, ласковый». Трудно было разобрать их бобоканье. Кавалер отбежал от дамы шага на три, о землю ногами топнул, зачем-то издал свистящий звук, а дама передней лапкой у него на голове пробор сделала, сама пригладилась, чтоб кавалеру понравиться, на спину перевернулась, закокетничала. Кавалер ее грубо ударил лапой, под себя подмял, а потом как ужаленный умчался прочь. Видно, меня заметил иль что другое его напугало. Но нет. Снова прибежал. Что-то бобокнул и вновь повторил пройденное.

Смотрины продолжались пятнадцать минут. Дама капризничала, кавалер важничал, а я ждал, что же будет дальше.

— Ну и что ж было дальше?

Манос улыбнулся, глаза закрыл, будто сквозь сон ответил:

— Так, ерунда. Самодеятельное представление.

ЭТО БЫЛО ДАВНО

В старину мы ружей за собой не волочили, совестились народа. Так уж в тую пору велося. Идешь, бывало, по деревне к заполью, если ружье на плече висит, увидят добрые люди — засмеют, а бабы заповизгивают:

— Бобыль в лес пошел, дров не нашел, чучело поставил — хлесь из ружжа без правил.

Нас, охотничков, лодырями считали да бездельниками величали, а охота, скажу вам, была и тогда очень забавная, да и статья в хозяйстве доходная. Но мы все упреки терпели. Я сызмальства к охоте пристрастился. У своего покоенка дедушки научился. Справный охотник был. Ружья не имел, всякую дичину в силки ловил. К примеру поясняю: зайцев да горностая с куницами дед ловил в самодельные клепцы, выдру приманкой да петлей из конского волоса, а медведя рогатиной потчевал; бывало, насквозь продырявит — силища у него была, да и смекалки ворох. Скупо у нас в те поры было с деньгами, взять их негде, а