Дикая собака - Пекка Юнтти Страница 10

Думал об отце, готовом от стыда провалиться. О мертвецки бледной маме, одевающей своего сына в последний раз. Думал о них и черпал из этих воспоминаний силы для продолжения пути.

Но тут меня вырвало в шлем.

Содержимое желудка хлынуло в нос и на лицо. Теплая слизь стекала на шею. Я остановил сани на каком-то открытом пограничном месте, не рассмотрел точнее. Бросил шлем в сугроб, вымыл лицо снегом. Попытался очистить шлем, чтобы снова надеть его, но пальцы рук не слушались. Шлем упал в снег, там я его и оставил. Натянул на голову капюшон, поскольку пронизывающий северный ветер дул в затылок. Попытался завести мотосани, но сцепление не срабатывало.

Надел рукавицы. Они были холодные, в них тоже попал снег.

Ощутил спиной порывы ветра. Увидел на северной стороне неба темное облако и задался вопросом, может ли оно принести метель с севера.

– Не отнимай у меня луну! – крикнул я небу. Безмолвная пустыня поглотила мой голос. Ни малейшего эха, просто ждущая тишина. Однако небо, казалось, прислушалось, ибо облако вроде бы отступило на восток.

Я топтался возле саней. Хотел пойти пешком, но ноги полностью утопали в снегу, вынуждая вернуться. Пытался идти снова и снова, каждый раз в новом направлении, но безуспешно. В итоге стоял на болоте и смотрел на узор своих следов, похожий на бумажную рождественскую звезду в окне родительского дома. На Рождество мать пекла имбирное печенье, отец улыбался за столом в горнице, в печи пылал огонь. В такой вечер отец не кричал черт возьми, не оставлял намеренно – потому что ему так важно было кукситься в кресле – остывать картошку в своей тарелке.

Надо мной кружилось облако. Оно просто дурачило меня. Уханье совы прекратилось, перестала орать возбужденная лиса, скрылся месяц. Завьюжило. От меня останется лишь небольшая история об исчезновении. Я был как Йорген Брёнлунд в ледяной пещере в Гренландии, с той лишь разницей, что в моем случае это было бессмысленно. Он все же ставил научный эксперимент, умер ради высокой цели. Отправился на ледники Севера с парой своих друзей и сотней ездовых собак и в конце концов умер в одиночестве. У него не было никакой техники, а меня она же и подвела. У меня был двигатель, который работал бы, если бы мне хватило сил, телефон, по которому можно было бы позвать на помощь, если бы он не разрядился на морозе. Я был комнатным растением, зависящим от машин, оторванным от природы, и потому оказался слабаком.

Брёнлунд сделал в дневнике последнюю запись: «Я пришел сюда в исчезающем лунном свете и не могу двигаться дальше из-за обмороженных ног и полной темноты»[15]. Знаю это, потому что прочитал о нем все, ведь он тоже отправился в путь с лайками.

Я не могу больше продолжать. Этим сказано все, и это ясно. Так получилось. Не могу ничего.

Но у меня опять же не было ни бумаги, ни ручки, да и сказать мне было нечего. Мог бы написать что-нибудь на снегу, хотя бы еловой палочкой начертить то единственное, что было у меня на уме: глупец.

Мороз заледенил мою мокрую рубашку, зубы стучали, пальцы ног ломило, но внезапно я почувствовал странное утешение. Не стоит беспокоиться, больше не о чем переживать. Все устроится. Снег укроет меня, под снегом тепло, там спят белые куропатки, да и медведи тоже. Засну в снегу, и безмолвная пустынная земля тихо и нежно примет меня в свои объятия как родного. Самые красивые легенды слагают всегда о тех, кому не довелось жить долго. Возможно, кто-то придумает подобную и обо мне.

Внезапно я услышал раскаты грома и уже не понимал ничего. Метель с севера и следом гром. Среди зимы. Неудивительно, что киты выбрасываются на берег, ибо в мире действительно все смешалось. Лунный серп мчался на горизонте с бешеной скоростью, следом за ним поспешала красноватая звезда, как уставшая от жизни сверхновая. Небо выделывало такие странные выкрутасы, что не требовалось ничего выдумывать. Я был как осиротевший лосенок в сугробе, словно заяц со сломанной ногой или глухаренок с поврежденным крылом – на пути от живого обитателя леса к слиянию с ним. Скоро приду.

Айла

1944

Фрицы убили сиру посреди двора. Ее шкура в грязи. Исхудавшее тело лежит на боку в том же положении, как обычно летом, когда так жарко, что воздух дрожит. Мать валится на колени, поднимает руки к глазам и начинает раскачиваться. Из рук выпадают веревки, к концам которых привязаны обе коровы. Морошка убегает на луг. Галопом возвращается обратно, потому что она – пропеллер, всегда в движении. Пусть бегает.

Пятнушка подходит к Сиру и обнюхивает ее. Потом она пытается пойти в хлев, но из этого ничего не получается, поскольку нет двери. И хлева тоже нет. Ни сеновала, ни дома. Все, кроме старого сушильного амбара, превратилось в пепел и разрушено. Печь избы стоит на фундаменте из черного камня, вытянув трубу в небо. По-моему, она выглядит пойманным волком, который воет от тоски.

Мать встает и идет во двор, тычет Сиру носком ботинка, как будто хочет пробудить ее к жизни. Смотрит на дом, всплескивает руками. Пожалуй, никогда в жизни я не видела такого одинокого человека. Лаури с серьезным видом сидит в тележке, Эенокки тоже проснулся. Он сползает на землю и идет исследовать двор. Находит в углу бывшей прихожей свою маленькую лопатку и стучит ею, такой счастливый.

Лаури спрыгивает с тележки и бежит к берегу. Я нащупываю под покрывалом в тележке мешочек с оставшимся куском шведского хлеба. Беру хлеб и отправляюсь следом за Лаури. Нахожу его сидящим под елью Арвиити.

– К дереву не принято идти следом, но я же не помешаю, если сяду здесь с тобой? – спрашиваю его. Лаури пожимает плечами и не отрывает глаз от реки.

Я сажусь под елью рядом с Лаури, разламываю хлеб пополам и даю ему половинку. Он сразу же принимается есть – голодный был, бедняжка.

Мы сидим тихо и смотрим, как черная река течет мимо нас. Лаури подтягивает колени к подбородку. Он выглядит маленьким и беззащитным, как олененок на проталине.

– Самое красивое место в мире, – говорю я Лаури. – Слышал ли ты эту историю? Я, по крайней мере, не меньше ста миллионов раз в тысяче разных вариантов, вероятно, из сотни