Вечный Китай. Полная история великой цивилизации - Адриано Мадаро Страница 26

воображении. Я уже увидел кое-что из большого мира: кусочки Европы, Египет, Аравию, Персию, Индию, Пакистан, и это было своего рода тренировкой для великого полета, для великого прыжка. Каждое из этих путешествий было подготовкой к преодолению длинного и высокого барьера планеты Китай. В эти дни я рассказываю об этом друзьям, и они смотрят на меня с восхищением и удивлением, словно я собираюсь на Луну. Дни текут бесконечно, сменяясь солнечным светом и весенними облаками, ленивые, неспешные дни.

После дождя вновь выглядывает солнце. Чистое, мартовское, то и дело скрывающееся за набегающими тучами. Повсюду пробивается зелень, знаменуя начало сезона, и скоро зацветут акации и бузина. Последние денечки тянутся неприметно, и я стараюсь ничего не забыть: бумагу для письма, ручки, фотоаппарат, катушки с пленкой и самое необходимое, чтобы не повторять ошибок, каждый раз собирая лишние вещи. Моя душа сжимается в ожидании, готовясь к наплыву эмоций, которые несут последующие дни. Я понимаю, что поступаю совершенно рационально, вопреки тому, как, казалось бы, должен был поступить накануне отъезда в Китай.

Я стараюсь стереть образы из глубин памяти, чтобы не сравнивать и не говорить себе: вот, это и это я уже видел или читал. Я еду не ради того, чтобы побыть туристом не для того, чтобы убедиться: да, Великая Китайская стена и впрямь такая, а если повернуться спиной к югу, вдали виднеются бескрайние монгольские степи.

Я не хочу исходить из мысли, что Китай далеко. Почему бы хоть раз не задуматься, что это мы далеко от него?

Я отправляюсь в путь, желая понять и надеясь найти честные ответы на свои сомнения, а пока стараюсь подавить случайные мысли, разгулявшиеся в порыве представить тот Китай, который хотелось бы увидеть. В этом ожидании сквозит чувство растерянности, ведь я нахожусь меж разумом и эмоциями в их жаркой схватке за право одержать верх и завладеть моей душой.

Венеция. Долгое путешествие начинается здесь, в аэропорту Марко Поло. Весьма символично, что полет, конечная цель которого – Великий Китай, стартует из аэропорта, носящего такое имя. Семь веков назад Марко Поло честно преодолел расстояние от Венеции до Поднебесной, большую часть которого прошагал пешком. Завтра в это же время я буду в Пекине, и это тоже кажется чем-то нереальным.

Здесь, в небе, за конденсационным следом реактивного самолета, теряется изрядная доля поэзии. Мы пересекаем Альпы в мгновение ока, оставляя позади эмоции и мысли, словно между Венецией и Парижем не больше четырех шагов по синеве.

Остановка в транзитном аэропорту навевает смутные чувства. Я смотрю на европейцев, приземляющихся здесь, в Шарль-де-Голле[129], и они кажутся мне нелепыми. Начинаю понимать китайцев, которые находят нас забавными с нашими длинными носами и круглыми глазами, с манерой ходить, будто лесорубы или моряки, ступая по земле так, словно говоря: я здесь хозяин.

Аэропорт выстроен по последнему слову техники, но с первого взгляда вызывает у меня отторжение. Виной тому мой провинциальный вкус, предпочитающий простоту и привычное, с недоверием относящийся к сложным технологиям. Я убежден, что в будущем нас ждет шаг назад. И все же меня завораживает тайна этих мудреных машин, авиалайнеров – великое чудо. Не хочу знать, как они устроены изнутри, мне все равно. Лучше дать волю фантазии и представить самолет живым существом, в двигателе которого заложено желание взмыть в небо навстречу другим людям.

Самолет совершает прыжок в темноту, но меня успокаивает блестящий черный затылок с двумя косичками цвета эбенового дерева – это маленькая китайская стюардесса приносит чай.

Я дремлю у иллюминатора, окруженный звездной ночью, какой еще не видел, и когда просыпаюсь, мои часы показывают два часа ночи по итальянскому времени, а здесь уже пять утра, и над Персией начинает светать. Внизу земля – коричневая, морщинистая, безлюдная.

С восходом солнца, отодвигающим ночь за крыло, приносят завтрак – довольно необычный: мягкая сладковатая булочка, четыре жареные птички, налепленные на две ложки риса, маленький пакетик маринованных овощей. Мы пролетаем над снежными горами, затем снова над пустынными болотами с допотопными бороздами, прорезанными древними катаклизмами.

Мы приземляемся в Карачи[130], где невыносимо жарко. Через час мы снова в пути, поднимаясь вверх по течению Инда[131], извивающегося от Каракорума[132]. И вдруг, неожиданно, мы снова оказываемся над белоснежными вершинами и облаками. Самолет забирается все выше, проносясь на своих двигателях над бесконечным горизонтом, пока в одиночестве, словно заблудившаяся на краю света птица, не достигает Гималаев[133].

Два часа летим над горами, укрытыми устрашающими сугробами, где самые высокие пики возвышаются мощными клыками, отбрасывая зловещие тени на серые безлюдные долины. Здесь мир вздыбил плечи, обнажив кости, – это его самая высокая крыша.

Самолет хрипит, словно тело, уставшее от чудовищных усилий, двигатели хрупко бьются, будто сердце, в одиночку трудящееся среди снегов, а внизу все то же безупречное зрелище – облака, долины и горы. Поднимаю глаза и вижу пурпурное, чернильное небо.

Гималаям надоело быть неприветливыми, и мы начинаем спускаться и въезжаем в Синьцзян[134] – первую китайскую землю для тех, кто следует этим маршрутом. Облака превращаются в белые перистые, а внизу Китай начинает покрываться шоколадной пылью – насыщенно-коричневой, медленно переходящей в пепельную. Затем земля белеет, и непонятно, снег ли это или отражение золы, озаренной солнцем. Отчетливо видны масштабные человеческие творения – длинные линии дорог, железнодорожных путей и каналов, прорезающие пустынную местность точными геометрическими узорами.

Миновав Урумчи, где земля холмиста и бела, словно солончак, мы летим на восток, к пустыне Гоби[135]. Здесь земля вновь меняет цвет, желтея, а песок, гонимый ветрами, уносится за горизонт. Самолет тащит свою тень по дюнам.

Я начинаю различать деревни, окруженные квадратными стенами, такими же, того же желтого цвета, что и земля, – они ютятся возле извилистых рек. Это маленькие шрамы на теле земли, рукотворные татуировки на этом огромном туловище, которое, если смотреть с высоты одиннадцати тысяч метров, создает ощущение бездонной дали.

Чем дальше на восток, тем яснее ощущается присутствие человека. Появляются возделанные поля, вырванные у пустыни, – большие темные геометрические фигуры на пепельной земле, постепенно переходящей в белесый оттенок. Вижу черные серпантины рек, похожие на вены уставшего тела, погруженного в бесконечные опаловые просторы. Розовый цвет разливается по всем сторонам света и поднимается вдоль гор, испещренных следами древних наводнений.

К полудню земля меняет оттенок, становясь серо-фиолетовой, а холмы напоминают гроздья срезанных глициний[136] среди розоватой пудры. Великий Китай из моих грез – как захватывающе парить над этими необъятными просторами!