Шелковый Путь - Колин Фалконер Страница 20

— Он где-то здесь. Мы должны прислушиваться к вестям о нем. Он — наше спасение.

Жоссеран, как всегда в разговоре с этим монахом, почувствовал раздражение и снова обратил свое внимание на еду. Хутулун, сидевшая прямо напротив него через костер, наблюдала за его попытками есть на татарский манер и сказала:

— Может, тебе стоит есть по-своему. У тебя такой большой нос, что ты можешь отрезать себе кончик.

Жоссеран уставился на нее.

— Среди моего народа мой нос не считается таким уж большим.

Хутулун передала это знание своим спутникам, и все рассмеялись.

— Тогда вы все, должно быть, произошли от своих лошадей.

«Черт бы ее побрал», — подумал он. Он продолжал орудовать ножом на татарский манер. За долгие годы в Утремере он усвоил, что разумнее подражать местным обычаям, чем держаться за старые привычки. К тому же он не собирался сдаваться и доставлять ей такое удовольствие.

Некоторые из мужчин уже закончили есть и теперь пили чашу за чашей черный кумыс. Брат Тэкудэя, Гэрэл, уже был пьян и лежал на спине, храпя. Его сотрапезники горланили песни, пока другой играл на однострунной скрипке.

Жоссеран искоса наблюдал за Хутулун. Она была красива, но не так, как франкские женщины. У нее было овальное лицо с высокими татарскими скулами, отполированными, как бронза статуи, которую долго рассматривали и которой восхищались. Ее движения напоминали ему кошку, гибкие и грациозные. Но привлекало его что-то в ее манерах, в ее духе, в том, как она на него смотрела.

Хотя, конечно, было абсурдно даже помыслить о таком союзе.

— Я никогда не видела волос такого цвета, — внезапно сказала она ему. Он понял, что, пока он тайно наблюдал за ней, она наблюдала за ним.

В Акре Жоссеран носил короткую стрижку, как того требовал Устав ордена, но за время их путешествия не было цирюльников, чтобы ухаживать за ним, и теперь он ощущал, какая отросла длина. Он откинул волосы с лица пальцами.

— Они цвета огня, — сказала она.

На мгновение их взгляды встретились.

— Так, — наконец сказала она. — Вы пришли заключить с нами мир.

— Союз, — поправил он ее. — У нас общий враг.

Она рассмеялась.

— У татар нет врагов. Есть только царства, которые мы еще не завоевали. Ты же сам видел. Наша империя простирается от восхода солнца на востоке до его заката. Мы никогда не терпели поражений в битвах. А ты говоришь, что хочешь заключить мир! Конечно, хочешь!

Он по-прежнему не спорил с ней, и ее, казалось, раздосадовала его пассивность.

— Тебе следовало привезти дань моему отцу.

— Мы не ожидали удостоиться чести лицезреть вашего отца. Однако мы привезли слова дружбы.

— Думаю, мой отец предпочел бы золото.

Мужчины вокруг нее снова рассмеялись. Жоссеран заметил, как они ей уступают. Во Франции женщине никогда бы не позволили говорить так свободно, если только она не шлюха, и не обращались бы с ней с таким уважением, если только она не королева. Было очевидно, что татарские обычаи в отношении женщин сильно отличались от их собственных.

— Кто твой друг? — спросила она его.

— Он мне не друг. Он святой человек. Мне поручено сопроводить его в Каракорум.

— Он цвета трупа. Он знает, какой он уродливый?

— Хочешь, чтобы я ему сказал?

— Что она говорит? — спросил Уильям. Он держал в пальцах кусок вареной баранины и отрывал зубами жесткое мясо.

— Она находит тебя приятным глазу и просит передать ее восхищение.

Ответ Уильяма был поразительным. Словно она дала ему пощечину.

— Напомни ей, что она женщина и не имеет права говорить с монахом в такой манере. Она что, шлюха?

— Думаю, она царевна.

— Она не ведет себя ни как одна царевна, которых я знал.

— У них, возможно, другие обычаи.

Когда Жоссеран снова повернулся к Хутулун, насмешливое выражение исчезло с ее лица. Она смотрела на священника диким и странным взглядом. Татары вокруг нее замолчали.

— Скажи ему, он должен вернуться, — сказала она.

— Что?

— Он должен вернуться. Если он пересечет Крышу Мира, его душа никогда больше не обретет покоя.

— Он не может вернуться. У него есть долг, как и у меня.

Повисла опасная тишина. Татары, и мужчины, и женщины, смотрели на Хутулун; даже лютнист отложил свой инструмент, а пьяницы перестали петь. Она смотрела на Уильяма; не на него, а сквозь него, как-то иначе.

— Что происходит? — спросил Уильям.

— Я не знаю.

— Почему они так смотрят? Мы сделали что-то, что их разозлило?

Хутулун заговорила снова.

— Скажи своему шаману, что если он не вернется, ему придется научиться страдать.

— Страдание — это то, что ему нравится.

— Он даже не представляет, что такое страдание, — сказала Хутулун, и тут же странный взгляд исчез, и она снова обратила свое внимание на баранину.

Мгновение прошло. Разговоры и смех возобновились. Пьяницы с новой силой набросились на черный кумыс. Но Жоссеран был потрясен. По спине у него пробежал холодок, словно сам дьявол наступил на его могилу.

***

XXV

Жоссерану и Уильяму выделили собственную юрту недалеко от центра огромного лагеря, рядом с ордо Кайду. Их татарские хозяева зажгли серебряную чашу с благовониями у святилища Натигая, и хотя Уильям быстро ее затушил, аромат все еще витал в воздухе. Жоссеран забрался под свои одеяла из шкур и лежал на спине, глядя в небо сквозь дымовое отверстие в крыше.

Жоссеран видел, как Уильям на коленях вырисовывается силуэтом на фоне тлеющих углей в очаге. Он шептал молитву об их спасении.

Жоссеран глубже зарылся в меха. Ему хотелось, чтобы Уильям просто заткнулся и уснул. Нервы его были на пределе, и ему нужен был отдых. Франция, даже Утремер, казались сегодня таким далеким. Словно они попали в какой-то подземный мир. Он смеялся над суевериями Уильяма о гигантских муравьях и других тварях, но теперь и ему было страшно. Ночью было труднее отмахиваться от рассказов о людях с хвостами и ногами, растущими из головы.

Они были так далеко от милости Христа. Немногие выживали в таких путешествиях. Большинство поглощали неприступные горы, навсегда потерянные для христианского мира, и их больше никогда не видели.

Уильям был единственным напоминанием о привычном мире, оставшимся у Жоссерана,