Интимная жизнь наших предков - Бьянка Питцорно Страница 20

10 июля в Донору на неделю приехал Джулиано. Была бы жива донна Ада, его поселили бы в одной из многочисленных гостевых комнат. Но дядя Танкреди не возражал против того, чтобы он делил спальню с Адитой, хотя они и не были женаты.

Тут же явилась и Лауретта – посоветоваться насчет законности «антибольничного обязательства». В конце концов, партнер кузины (она уничижительным тоном бросила «твой любовник») – адвокат. Джулиано поговорил с доктором Креспи, а вечером за ужином в ресторане с Лауреттой и ее мужем заявил:

– В этом доме все чокнутые, – и, помолчав, добавил: – Пока он в здравом уме, вам лучше с этим мириться. Сопротивление породит ненужный скандал. Но стоит ему лишиться чувств – потерять сознание или, например, впасть в кому, – можете без всяких сомнений вызывать скорую.

– Нет! Мы обещали ему ничего такого не делать, – нахмурилась Ада.

– Это как пообещать что-нибудь капризному ребенку, лишь бы он вел себя прилично. Но такие обязательства можно и не соблюдать. У вашего дяди старческие закидоны, чтобы не сказать маразм.

– Ну ты и скотина, – возмутилась Ада.

Джулиано расхохотался и подмигнул Лауретте.

– За нашего Дон Кихота! – воскликнул он, поднимая бокал.

Перед сном, когда Ада причесывалась у туалетного столика, Джулиано обнял ее за плечи. Прошел, должно быть, уже не один месяц с тех пор, как они в последний раз занимались любовью.

– Скучала по мне? – прошептал он, вдохнув аромат ее волос и одновременно просунув руки под ночную рубашку, чтобы приласкать грудь.

Из полуприкрытого окна пахло жасмином. Было тепло, в небе сияли звезды. Но Ада, вдруг почувствовав приступ ярости, вскочила и оттолкнула его:

– Отвали! Отстань от меня! Иди спать!

Джулиано был не из тех, кто настаивает. Он отстранился и пошел чистить зубы. В комнате стояли две односпальные кровати, так что ночью у него не было шансов на успех, как это случилось бы в Болонье.

Джулиано тихо похрапывал, в то время как Ада еще долго не могла заснуть, удивляясь непропорциональной агрессивности своей реакции. Их страсть и раньше не всегда бывала одинаково сильной, но тот из двоих, кто хотел меньше, всегда уступал другому – из желания сделать партнеру приятное, из чувства привязанности или просто по привычке. Ада никогда не была из тех, у кого «болит голова», – почему же она оттолкнула его сейчас?

Всю неделю Джулиано ждал, что Ада сделает первый шаг: провожал ее на пляж, на ужин с друзьями или кузенами, в офис Лео, всегда готового поделиться последними открытиями, был с ней нежен и забавен, а с дядей Таном – заботлив и внимателен. Ада прекрасно знала, что все эти маневры адресованы ей, и старалась как-то отблагодарить партнера. Днем физический контакт с Джулиано ее не раздражал. Прогуливаясь после ужина по бульвару, она сама подставляла его объятиям плечи или талию, прижималась к нему на диване перед телевизором, терлась щекой о его плечо, брала за руку… В такие моменты она воображала, что между ними снова, как когда-то, нежная близость, и чувствовала благодарность за его терпеливое ожидание.

Но стоило им остаться в комнате наедине, как внутри нее что-то взрывалось. Ада не давала до себя дотронуться, словно была заключена в хрупкий стеклянный шар, готовый рассыпаться от малейшего контакта. Она не сомневалась, что ее «нет» для него закон: за всю историю их знакомства Джулиано никогда не прибегал к насилию.

– Прости, я, к сожалению, очень устала, – говорила она самым нежным тоном, на который только была способна.

Ада и правда совершенно выматывалась за день – больше, чем то можно было оправдать повседневной рутиной. Она чувствовала глубочайшую слабость во всех конечностях: даже поднять ногу, чтобы забраться на кровать, давно отметившую вековой юбилей, стоило ей больших усилий. Имело бы, конечно, смысл поговорить с доктором Креспи, но она боялась, что доктор расскажет дяде, а его не хотелось беспокоить до полного выздоровления.

Провожая Джулиано в аэропорт, уже перед выходом на посадку, Ада крепко обняла его, уткнувшись лицом в шею, и зашептала:

– Прости меня, прости, прости…

Джулиано нежно поглядел ей в затылок и пробормотал:

– Выздоравливай, Дон Кихот мой. Давай-ка отдохни и подлечи нервишки.

Не в его характере было затаить обиду: скорее всего, он уже думал о завтрашнем заседании суда в Болонье. Ада с грустью и облегчением смотрела, как он проходит посадочный контроль. «Какая же я свинья!» – думала она.

7

Приезжая в Донору, Ада всякий раз не уставала удивляться здоровью и живости Армеллины, которой к тому времени уже перевалило за девяносто. Прямая, как веретено, хотя и несколько располневшая за последние десять лет, частенько страдающая от приступов астмы, старая экономка управляла домом с энергией, достойной донны Ады Бертран-Феррелл. (Я почти написала «своей прежней хозяйки», но Армеллина никогда не подчинялась приказам той, кого называла «юной синьорой».) Лет этак сто назад (судя по рассказам детей Грации и прочих младших Бертранов) ей, тогда еще шестнадцатилетней девчонке, поручили заботу о двух сиротах, детях «сора» Гаддо, как говорят флорентийцы. Она приглядывала за ними, воспитывала, любила и ругала, пока их отец ездил по своим лесопромышленным делам. Она же их и утешала, когда вдовец отправился в Донору, этот дикий край, за новой женой. А пока Гаддо где-то там наслаждался долгим медовым месяцем со своей восемнадцатилетней невестой, именно Армеллина, юная гувернантка, стала свидетельницей ужасной трагедии и смерти Клоринды. Она обряжала ее, расчесывала и укладывала в гроб, она утешала ее пережившего катастрофу брата-близнеца, она же сопровождала его в Донору для воссоединения с отцом и новой семьей, с мачехой, уже беременной Диего.

Эту часть истории Ада и Лауретта тысячу раз слышали от самой Армеллины с тех пор, как им исполнилось лет шесть или семь. И всякий раз экономка добавляла новые подробности, чтобы показать («похвастаться», говорила Лауретта), насколько важна ее роль в спасении выжившего сироты и его успехах во взрослой жизни. Она понимала, что девочки не упустят возможности попросить дядю подтвердить тот или иной случай:

– А правда, что во Флоренции?.. А в Павии?.. А в Генуе, в Неаполе, в Цюрихе?..

На что дядя не только подтверждал рассказ, но и привносил в него новые детали, всякий раз заканчивая одними и теми же словами:

– Уж и не знаю, как бы я справился без Армеллины. К счастью, она была рядом.

Семейная романтическая история утверждала, что по прибытии в Донору сор Гаддо (Армеллина продолжала именовать его так даже после рождения детей, хотя местный обычай предписывал говорить «дон» и добавлять вторую фамилию, Феррелл, словно он «заразился» голубой кровью жены-аристократки), так вот, сор Гаддо сразу же поселился с молодой невестой на вилле Гранде, действительно большом трехэтажном здании с огромной столовой, бальным залом, множеством холлов, переходов и других помещений: спален, ванных комнат, мраморных парадных лестниц и комнат для слуг со всеми современными удобствами.

Танкреди отвели спальню, гардеробную, ванную и личный кабинет, поскольку он уже учился в гимназии. Уход за комнатами и за ним самим (в том числе покупку одежды и питание) поручили Армеллине, которая спала в гардеробной, а не в пристройке на первом этаже с другими горничными. Та сразу же дала понять донне Аде (и при каждом удобном случае напоминала), что единственным, кто имеет право ей приказывать, был и остается сор Гаддо, а единственным предметом ее заботы – синьорино Танкреди. Остальное, включая юную невесту и отпрысков, ее не касалось.

Ада подозревала, что между ее дедушкой Гаддо и его молодой женой вначале могли случаться ссоры из-за роли «флорентийской служанки», не в последнюю очередь потому, что ее присутствие и особые привилегии вызвали хаос среди других слуг. Но, очевидно, донне Аде пришлось смириться. С другой стороны, жалованье Армеллине платила, конечно, не она – даже о размере его донна Ада не имела ни малейшего понятия.

Несколько лет спустя Танкреди окончил лицей и поступил в университет – в Павии, а не во Флоренции, как все ожидали, хотя там жили тетки по материнской линии, которые могли бы его принять, – слишком много болезненных воспоминаний. Медицинский факультет в Павии был тогда, наряду с падуанским, лучшим в королевстве. Но хотя прекрасная успеваемость сына давала ему право на комнату в одном из университетских общежитий, Гаддо Бертран предпочел снять