ПоэZия русской зимы - Алиса Владимировна Орлова Страница 13

сжимает.

«Дорогу да земли кусок…»

Дорогу да земли кусок

Кромсали вражьими ножами.

Всё прибывая, отрывали.

И оторвали. На часок.

И снова лесополоса

Дымит у Красного Лимана,

И пепел стягивает раны,

И грохот глушит голоса.

Снаряды рвут резьбу полей,

Заговорённых русской кровью.

И гнев мой, и любовь сыновью

Бери, земля моя, владей!

Веди вперёд парней, сотри

Подошвы их тяжёлых берцев,

Но под ногами иноземцев

Гори, земля моя, гори!

«Я пишу об этом сотню лет…»

Я пишу об этом сотню лет.

Кажется, сто лет покоя нет.

И висит над лестницей, как встарь,

Отрывной советский календарь.

Утром, сняв листок очередной,

Вспоминаю… Этот год – второй.

Нет же, – говорю себе в ответ, —

Русских убивают десять лет.

– Тридцать лет, – подсказывает мне

Календарь, распятый на стене.

И растёт над цифрой бахрома,

И грядёт военная зима.

По снегам пойдёт вперёд отец,

Сын пойдёт с Россией под венец

Или я пойду к тебе сама,

Новая столетняя война.

«Он обжёгся, споткнулся…»

Он обжёгся, споткнулся.

И в щепы расколотый лес

На него полетел, навалился

и впился зубами.

Жизнь текла по руке,

собираясь в земле, под корнями.

«Значит, вот как болит огнестрел.

И куда я полез…»

За парнями полез.

Отмотать бы минуту в начало —

И полез бы опять,

и пошёл бы на хрипы своих.

Чуть не ложкой одной харчевали.

Не вытащить их —

Тут и сгинут. И вспомнил жену:

«Будто знала,

Никогда ни слезы,

а вчера – через весь разговор

Эти всхлипы. Зачем?..»

Он почувствовал: справа немело,

Словно камень собой замещал

перебитое тело,

А над телом стояла седая,

глядела в упор.

Прорастала трава,

и старуха под нос бормотала —

Он едва её слышал —

про первый и главный закон,

Про расколотый лес

и людей, заблудившихся в нём,

И про то, что не будет конца —

отмотают в начало.

А потом его тронули,

сдвинули сильным плечом.

Он узнал их: «Ребят, аккуратно,

работает снайпер…»

– Да уже не работает.

Вот ведь упёртый характер,

прямо в пекло полез!

Потерпи, мы тебя донесём…

«Дорог бойцу подарок…»

Дорог бойцу подарок —

хвоя в тугом конверте,

дорог бойцу подарок —

добрый рисунок, свет

праздника из тетради, —

нарисовали дети

мирную жизнь, в которой

линии фронта нет,

стужи окопной нет, и

в полночь над головою

смерть не затеет вой,

скудных секунд отсчёт.

До́ма – какое слово,

самое золотое! —

дома семейный ужин,

старый и Новый год.

Дома взрослеют Веры,

дома растут Надежды,

юный художник Вова

взял карандаш простой,

пишет: «Спасибо, папа!

Ты победишь, конечно!

Ты победи скорее

и приезжай домой».

И потому солдату

хочется под сурдинку

точно отмерить время,

главное загадать —

сразу на всех – а после

маленькую снежинку

вырезать из бумаги

и отпустить летать.

«Безоблачные выдались деньки…»

(в память о Владлене Татарском)

Безоблачные выдались деньки.

Надолго встали часовые стрелки,

Но Стрелка, что маячит у реки,

Взлетела в небо, разметав буйки,

Ростральные колонны, как штыки,

Вонзив меж гроз в лучистые простенки.

И улыбнулся сфинкс: «Я – проводник!»

Тропой Невы мы выбрались из плена

Цветных дворцов, нашли два мира встык:

Потухшее, как неживой двойник,

Кафе и, в окружении гвоздик,

Живая фотография Владлена.

Анна Долгарева

«сколько дождем ни замачивай…»

сколько дождем ни замачивай —

вырастает подсолнух из семечки.

мальчики эти, Господи, русские мальчики,

русские мальчики, русские девочки.

что я могу?

пойдём через это бескрайнее русское поле,

разрытое артиллерией,

невинные, словно дети, не знавшие боли,

не ведая смерти, не веря ей,

взявшись за руки

под закатным заревом,

к мёртвой реке.

я буду сестрой тебе, буду женой, буду никем.

кровь собирается в низовьях Днепра,

ты будешь никто мне, и муж, и отец, и брат,

мы будем любые в нашей юности оголтелой,

будем травы волглые.

на нейтралке третью неделю лежит тело,

издалека долго

течёт река Волга.

перед смертью мы будем дети,

клевер цветущий, пушистая попа шмеля,

влажная дышащая земля,

пыльца, растворённая в лете,

в лете Господнем две тысячи двадцать два.

небывало нагрелась река Нева.

и свет выключается,

и я шагаю на ощупь,

как кура в ощип,

туда, где всему приходит конец,

туда, где в реку Стикс впадает река Донец.

«Цвёл подсолнух, круглый, желторотый…»

Цвёл подсолнух, круглый, желторотый,

и глядел на запад, за светилом.

Бабушка крестила вертолёты,

Троеперстьем в воздухе крестила.

И они, летевшие за ленту,

голубую реку, реку Лету,

растворяясь на исходе лета

над берёзами и бересклетом,

словно становились чуть бесстрашней,

словно бы чуть-чуть неуязвимей.

И парили коршуны над пашней,

и полёт всё длился стрекозиный.

Смерть ходила рядом, недалёко,