На огненной черте - Константин Михайлович Симонов Страница 52

Л ю с я (смеясь). Ну тебя, Гулай!.. Орел!.. Орел!.. Тришкин, ты что, спишь, что ли?.. Да это я… Ласточка. Позови седьмого… К нам? Ага! (Гулаю.) Он как раз к нам пошел.

Г у л а й. Порядок! (Уходит.)

Л ю с я (продолжая разговор). Тришкин, тебе еще долго дежурить?.. И мне час. А потом пойдем с Машей домой, в село. Ох, у нас хозяйка в этот раз хорошая попалась. Сегодня пироги нам печет… С капустой… А я люблю… Ну не спи… (Кладет трубку, снова садится у печки и напевает.)

Чаму ж мне ня петь,

Чаму ж ня гудеть?..

Почему я такая несчастливая? У тебя еще надежда есть, ну хоть чуть-чуть. А у меня? Лучше б уж убило, в самом деле.

М а ш а. Вот дуреха, вот дуреха! Ну что ты говоришь?

Л ю с я. Правда, Маша, я несчастливая. Тринадцатого числа родилась, да еще в понедельник — несчастливый день. И на фронте вот в тринадцатый полк попала. Мне и цыганка на Курской дуге нагадала, что я несчастливая.

М а ш а. Что с тобой, Люська? То ревешь без причины, то какие-то мысли мрачные. Раньше ты не такая была.

Л ю с я. «Раньше»… Эх, ничего ты не понимаешь.

М а ш а. Ну вот опять! «Не знаешь», «не понимаешь»! Раньше ты со мной всем делилась, а теперь какая-то скрытная, как чужая… Подруга называется.

Л ю с я. Ну чего ты обижаешься? Ты ведь знаешь — тяжело мне. Уж того не будет, что было.

М а ш а. Да что ты, старуха, что ли? Человека себе не встретишь?

Л ю с я. А кому я нужна буду?

М а ш а. Почему? Вот дуреха! Смотри, как Муса за тобой ухаживает. То конфетку, то яблочко принесет. Всем говорит, что жениться хочет.

Л ю с я. А ну его, твоего Мусу! Заладил свое — «один татарин, два шеренга стройся».

М а ш а. Ну ты прямо как маленькая, Люська. Это же лучше, что веселый. А главное — душа у него хорошая. Я людей чувствую. Он очень хороший, Муса. Вот смотри: Гулай тоже все с шуточками, но он злой, что ли, все над другими смеется. А Муса никогда другого человека не заденет, только сам над собой шутит. Значит, добрый.

Л ю с я. Ну, добрый. Мне-то что?

М а ш а. Вот выходи замуж за Мусу. Любить тебя будет.

Л ю с я. Как же! Нужна я ему буду. Я другой раз с ним поговорю, посмеюсь, а потом думаю: зачем это? Все равно… (Морщится.)

М а ш а. Что — все равно?

Л ю с я. Так… Ничего.

Входит  Г р о м о в  и  К р у п и н  в мокрых плащ-палатках.

Маша и Люся встают.

Г р о м о в (расстилает на столе карту). Вот смотри. Один пулемет сюда, в лощину, поставим, два — на высотку, и еще вот тут, у мельницы.

К р у п и н. Верно. Так все прикрыто будет.

Г р о м о в. Да! На полчаса прикрыто. А потом камнями воевать будем. Если патронов не подвезут, это не поможет. Эх, я бы этих снабженцев!.. (Присаживается.) Устал что-то.

М а ш а. Товарищ капитан, каша с мясом есть. Покушаете?

Г р о м о в (мрачно). Спасибо, не хочу. (Люсе.) Вызывай командира полка.

Л ю с я. Орел!.. Дай Голубя… (Громову.) Товарищ капитан, порыв на линии с Голубем. Пошли устранять.

Г р о м о в. Вот черт!.. (Крупину.) Ты, Василий Петрович, дежурь тут, пока связь не восстановят, а я пойду к пулеметчикам. Скажешь Салтыкову: если боеприпасов не будет, можем Яновку не удержать. Пусть генералу доложит — патронов на полчаса боя.

К р у п и н. Ясно.

Громов уходит.

(Присаживается к печке.) Эх, хорошо! Тепло у вас, девушки. (Нюхает воздух.) Что такое? В другие землянки зайдешь — махоркой и портянками пахнет. А у вас тут ароматы благородные. Духи, что ли?

М а ш а. «Красная Москва». Это мне командующий фронтом подарил, когда орден вручали.

К р у п и н. Смотри, пожалуйста, а я уж и забыл, как «Красная Москва» пахнет. А ведь жена душилась. (Закуривает.)

М а ш а. Василий Петрович, почему другие наступают, а мы больше в обороне сидим?

К р у п и н. Такое место, Машенька. Тут немцы сильно упираются. Вот смотрите. (Достает блокнот и рисует.) Противник окружен. Другие дивизии на него со всех сторон наступают — и с севера, и с юга, и с востока кольцо сжимают. А мы с вами на западном участке. Тут самое тонкое место кольца — ближе всего к немецкому фронту. Вот окруженные и цепляются здесь за каждый метр — надеются отсюда к своим прорваться. Ничего, не пустим!

Л ю с я (прислушиваясь). Кто-то идет, что ли? Захлюпало.

К р у п и н (смеясь). Это у меня в сапогах хлюпает. Все лужи собрал.

М а ш а. А вы снимите, подсушитесь. А то простудитесь.

К р у п и н. Нет, уж это дома. Пустяки, привык. Вот если бы моя женушка это хлюпанье услышала! Ой, девушки, хлебнул бы я тогда горя! На спину — банки, на грудь — горчичники, на горло — компресс. Пол-литра водки в ноги втерла бы, да таблеток грамм двести пришлось бы съесть.

М а ш а (смеясь). Врач?

К р у п и н. Нет. Экономист по образованию и медик по призванию. Детей у нас нет, вот она на мне свою любовь к медицине и упражняла. Да я, по правде сказать, тогда гнилье порядочное был. Математик, ученый червяк. То в аудитории, то в кабинете. Чуть сквозняк — бронхит, чуть ноги промочил — ангина.

М а ш а. Да что вы! Я и не помню, чтобы вы болели.

К р у п и н. Война, Машенька! Она ведь такая — кого калечит, а кого и лечит. Вот попал на войну, и оказалось, что я вовсе не склад болезней, как раньше думал, а нормальный, здоровый человек. Я без смеха сейчас вспомнить не могу, каким я на фронт приехал.

М а ш а. Расскажите, Василий Петрович.

К р у п и н. Я ведь, девушки, на фронт строевым командиром попал. Это потом уже меня на политработу взяли. Зимой сорок третьего окончил я зенитное училище и оказался на Северо-западном, под Старой Руссой. Был я тогда лейтенантом. Только лейтенант из меня, признаться, невзрачный был. Теперь уж я военную форму носить научился, а тогда выглядела она на мне приблизительно как седло на собаке. Пистолет, бывало, все на живот съезжает, поясной ремень как-то по диагонали располагается, гимнастерка пузырем топырится, погоны — один вперед сползет, второй назад завалится. Помню, однажды приезжает из штаба армии поверяющий — генерал-майор. Выскакиваю я к нему из землянки, только хотел Доложить, а он мне сразу: «Это что за вид?!» И знаете, что я ему ответил? «Пардон, говорю, товарищ генерал».

Маша и Люся хохочут.

М а ш а. Это генералу-то «пардон»?

К р у п и н. Ну да. А генерал — строевик заядлый. Смотрю — побагровел, того и гляди, удар его хватит. «Что?! — кричит. — «Пардон»! Я тебе покажу «пардон»!» Как пошел, как пошел меня чистить. В общем, я теперь этого слова слышать не могу — душа в пятки уходит. А вот в другой