Журнал «Если» - «Если», 2008 № 04 Страница 34

Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикаделину, отправил в рот.

— Что-то они кислят…

— Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.

— Чем ты меня накормил, стервец! — взревел Пахом, отплевываясь. — Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!

— Па-адумаешь!.. — в тон ответствовал злыдень. — Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.

— Погодь, — сказал Куваротов, перестав плеваться, — а сковорода никак серебряная?

— Верно, — постно согласился злыдень. — Баре завсегда на серебре кушать изволят.

— Черт с тобой, — проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. — Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.

— Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.

— А мне что за дело?

— Грех на тебе.

— Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.

— Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.

— Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.

— Не попадешь, — равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. — А посуду собственную переколотишь.

— Ну, работничка бог послал! — проворчал Пахом. — Ты ему слово, он тебе десять…

— Меня никто не посылал! — завопил злыдень. — Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?

— Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, — не остался в долгу Куваротов. — Сам приволок, сам жри.

— Благодарствую за угощение, хозяин, — подпел злыдень, кланяясь.

— Хватит болтать, — осадил нечистого Куваротов. — Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.

— Где клад лежит — знаю, а принести не могу, — злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки… — Не мое дело — землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.

— Поди, заговоренный клад, — догадался хозяин, — так просто и не взять?

— Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов — взял заступ да выкопал.

— Далеко идти?

— Не, туточки он. За деревней — жальник, там он и закопан.

— Тогда пошли.

Жальник — насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.

Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.

— Тут он.

— И глубоко зарыт? — спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.

— Как положено, три аршина.

— А это, часом, не могила?

— Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось — камни растаскивать!

— Тут крапивы полно!

— Я ее здесь не сеял, — сообщил злыдень. — А ты что, Пахом Авдеич, никак одетым копать вздумал?

— А как надо?

— Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.

— Прохожие увидеть могут!

— А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?

Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.

— Исподнее тоже снимать?

— А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.

— Так ведь крапива!

— Я тебя не неволю. Не хочешь — не копай.

Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.

— Копай спокойно, Пахом Авдеич! — призывал он. — На дороге никого.

Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:

— Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.

— Что ты там бормочешь? — подал голос Куваротов.

— За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.

— Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.

— Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.

— Какие татары? Тут их вовек не бывало!

— Вовек — не бывало, а пять веков тому — так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.

Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:

— Ага! Вроде есть что-то.

Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.

Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.

— Труха какая-то…

— Это сундук был, — пояснил злыдень. — В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.

— Какой ячмень? Тут земля одна!

— А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.

— Где клад? — закричал Куваротов, замахиваясь лопатой.

Злыдень проворно отскочил.

— Вот он, клад. Одежа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?

— Золото где?

— Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота — иди в хлев и греби из-под коровы.

— Убью поганца! — взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.

— Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут!

Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.

Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. А так, жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.

Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:

— Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.

— А что я такого сделал? — спросил злыдень, высунувшись из-за печки. — Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.

— Батюшки-светы! — снова взвыла Куваротиха. — Что же это деется? До зеленых чертей допился, ирод!

Пришлось снова осаживать дурную бабу.

— Значит, плохо тебе приказываю? — мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. — Ну-ка, принеси мне барской еды на серебряном блюде!

— Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, это — пожалуйста…

— Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?

— Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты, что просил, то и получил.

— Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.

— Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь, ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.

— Грамотный ты очень…

— Да уж, не жалуюсь.

— Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад — это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?

— Да уж понял, чего тут не понять.

— Вот такой клад мне и нужен.

— Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.

— Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай, есть ли в округе такой клад?

— Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.

— Что ж ты молчал, олух царя небесного?!

— Не ругайся! — взвизгнул злыдень.

— Перетерпишь. Я тебя еще не так приласкаю. Велик ли клад?

— С полпуда будет. Только взять его трудновато.

— Далеко, что ли?

— Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?

— Еще бы не знать, сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано.

— А поставили ее как раз поверх того места, где клад закопан.

— Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…

— Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела — тогда иное дело. На пожарище клад найти — легче легкого.

— Ты мне что предлагаешь? — с угрозой спросил Куваротов.

— Я? Ничего. Просто думаю вслух.

— Мал еще думать! — Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо:

— Сколько, говоришь, там денег?