Артистка - Владимир Моисеевич Гурвич Страница 18

Миркин сел неподалеку от меня и наблюдал за моей кулинарной деятельностью.

— Марта Игоревна, вы же пришли не только сварить мне суп, но и о чем-то поговорить, — услышала я его голос.

Я обернулась к его обладателю.

— Вы правы, у меня накопились вопросы, на которых я не могу найти ответы.

— Думаете, я их знаю?

Я кивнула головой и продолжила резать бедную курицу.

— А кто, если не вы. Вы самый мудрый человек, с которым меня сталкивала жизнь.

— Положим, — не стал оспаривать мой тезис Миркин. — Но мудрость — это совсем не всезнание.

— Что же тогда?

— Главная особенность мудрости в том, чтобы знать как можно больше о том, чего ты не знаешь. Когда у человека есть такое представление, он сильно меняется к лучшему, смотрит на себя и на окружающий мир более реалистично. А вот иллюзия всезнания делает его хуже.

Я задумалась над его словами, для меня они прозвучали неожиданно. До сих пор я полагала, что мудрость — это как раз знать и понимать, как можно больше. А оказывается, как можно больше понимать, чего ты не знаешь. Согласитесь, звучит как-то непривычно.

— Возможно, вы правы. И все же у кого мне спрашивать о том, что меня волнует, как ни у вас.

— Хорошо, что вас беспокоит?

— Самые разные вещи.

— Так много сразу, — на миг улыбнулся Миркин. — Но всегда надо с чего-то начинать.

— Согласна, — вздохнула я. — Тогда начну с дочери.

— Ее, кажется, зовут Анжела.

— Да, Анжела, — подтвердила я. — Так вот она мечтает сниматься в сериалах, как ее отец. Хочет стать знаменитой и богатой.

— Это плохо? — спросил Миркин.

Я резко повернулась к нему.

— Вы так не считаете?

— Я спросил вас.

— В том-то и дело, что не знаю. Но внутри меня все противится этому желанию. А вот аргументов, почему это плохо, нет. Точнее, есть, но мне самой кажется, что они не слишком убедительными. Я хочу вас, Яков Миронович, попросить об одной вещи, хотя, возможно, она вам покажется странной.

— Не беспокойтесь, просите.

— Я вам буду говорить, что меня беспокоит или мучит, почему я поступаю так, а не иначе, а вы мне будете объяснять причины и мотивы всего, что со мной происходит. Я не слишком многого прошу?

— Наоборот, вы просите то, что и следует просить.

— Да? — удивилась я. — Почему вы так считаете?

— Причины и мотивы большинства поступков, которые совершает человек, чаще всего не понятны ему или он интерпретирует их не верно. А то, что вы хотите в этом разобраться, меня даже очень радует. В своей жизни я встречал немного людей, испытывающих такие желания.

— Не знала, что нас так мало. Впрочем, вы правы. Но так объясните, почему я так противлюсь этому желанию дочери?

— Я вам говорил, дорогая, Марта, что по основной своей профессии я культуролог.

— Я помню, Яков Миронович.

— Это помогает глубже проникать в суть вещей. В свое время я стал востребованным театральным критиком не только потому, что разбирал постановки, а потому, что объяснял их в контексте развития мирового искусства и культуры. Хотя ради справедливости следует сказать, что не всем это нравилось.

— Мне нравится. Тогда объясните в контексте мирового искусства и культуры, почему мне не нравится затея дочери?

— Любой процесс всегда имеет два направления — либо вверх, либо вниз, либо в сторону развития, либо в сторону деградации. Искусство обладает особенно ярким свойством двигаться в том или этом направлении. Сегодня оно практически целиком двигается вниз. Мы даже не осознаем, какая это страшная трагедия.

— Предположим, что я с вами согласна. Но причем тут моя дочь?

— Разве, дорогая Марта, вы не понимаете. Когда у нас с вами состоялся первый разговор, я почти сразу понял, как сильно вы ощущаете, что театр, в котором вы работаете, тянет вас вниз. И вас это сильно угнетает.

— Тут вы правы, в последнее время я там сама не своя. Раньше обожала театр, считала себя самой счастливой на свете, что работаю в нем, а сейчас мне в его стенах неуютно.

— Но это же легко объяснить! — воскликнул Миркин. — Театр и вы идете в разных направлениях. Вы хотите вверх, а театр толкает вас вниз. Не вы первая, не вы последняя. Это же относится и к вашей дочери. Вы понимаете, что если она вступит на этот путь, то полетит вниз. И чем она кончит, одному богу известно.

Я подумала, что все так оно и есть. Только как выйти из этого порочного круга, не представляю.

— И что мне делать в такой ситуации? — спросила я.

— Я могу вам объяснить, в чем ее суть, но принимать решение за вас — это не моя прерогатива. Мы на этой почве поссорились с сыном, он постоянно спрашивал меня: как ему поступать. А я отказывался давать советы.

— Почему?

— С молодости у меня был принцип: никогда ничего не решать за других, и никогда не позволять другим решать за себя. Подчас это сильно осложняло жизнь, но я все равно от него не отступал.

— Даже не предполагала, что вы такой принципиальный человек, Яков Миронович.

— Я ведь тоже был молодым, — усмехнулся Миркин. — Это когда человек стар, то, кажется, что он не способен ни на что решительное и, прежде всего, отстаивать свою свободу. А в те годы для меня это было самым главным. Я был тогда самым отъявленным ницшеанцем.

— А сейчас? — с интересом спросила я.

— А сейчас я больше думаю о своих болячках. Но знаете, с тех пор, как появились вы, Марта Игоревна, что-то прежнее стало во мне воскрешать.

Я включила конфорку.

— Через час сварится суп, и вы пообедаете.

— Мы пообедаем. Я согласен обедать только вместе с вами.

— Хорошо, вместе, — согласилась я. — Но с одним условием.

— И что за условие?

— Я не прошу вас принимать решение вместо меня, но помогите мне разобраться с дочерью. Я боюсь за нее.

— Хорошо, давайте попробуем. Но предупреждаю, вы можете услышать неприятные вещи.

— Я это уже поняла. Готова их слушать.

— Понимаете, Марта Игоревна… — начал Миркин.

— Извините, Яков Миронович, зовите меня просто Мартой. А то мне как-то неудобно. Я вам в дочери гожусь.

— Я бы не отказался от такой дочери, всегда жалел, что мы с женой ее не родили.

— А, можно спросить, почему?

— Вскоре после рождения сына у жены стало ухудшаться здоровье. Сначала едва заметно, потом — сильней. И врачи нам