Традиции & Авангард № 2 (5) 2020 - Литературно-художественный журнал Страница 33

Когда хоронили старенькую мать, кто-то все же застал его в этом прыжке через стул – ведь Евгений знал, что в процессии, в толпе легко могут взять, и легкомысленно решил освежить прыжок. Его спасло на этот раз только то, что все-таки он был ее сыном и, пролетая над стулом, кажется, плакал.

Но это был, пожалуй, единственный его прыжок, который после больницы им удалось увидеть.

Пожалуй, он даже перестарался, скрывая от них свое умение прыгать. Все-таки Евгений был сыном вора, но, кажется, они постепенно забывали об этом, потому что после смерти матери облава до него так ни разу и не докатилась. Он прыгал все эти годы так же хорошо, как и в молодости, а может быть, даже лучше, потому что облава когда-нибудь все равно докатится до каждого – и тем более до него, сына вора. Ведь когда-нибудь они должны, просто обязаны вспомнить об этом – ему казалось дикостью, если он случайно все-таки выпал из черных списков.

Он считал, что стал взрослее, потому что со временем стал немного иначе понимать свой прыжок. Ему и раньше думалось, что это гораздо больше, чем просто движение. Но только сейчас, предоставленный в эти годы самому себе, он, кажется, понял, что это за состояние.

Евгений чувствовал, что в этом полете он уже больше, чем просто человек. Хотелось зажмуриться, и в этот короткий миг над спинкой стула он становился частью воздуха, частью темноты, и все казалось, что когда-нибудь ему удастся в нужный момент, как-то по-особому расслабившись в прыжке, просто раствориться без следа, – и тогда пусть эти люди палят куда угодно.

Если бы ему вздумалось когда-нибудь подшутить над ними, он просто послал бы в управление почтой свою фотографию, где Евгений так и заснят – иронически улыбаясь, в прыжке. Топорщится костюм, и парит сбитый набок галстук. Они, конечно, ничего не поняли бы, кроме того, что это тот самый сын вора, до которого у них все никак не дойдут руки. Ведь там еще не знают, что у них никогда это не получится, что он легко уйдет в ночь первым же прыжком, или – если это у него выйдет – просто растворится в темном воздухе.

Поэтому-то он никогда и не ленился прыгнуть лишний раз, если такая возможность появлялась. Если бы он потолковал со снайпером на крыше, то, пожалуй, сумел бы ему объяснить, что за один короткий миг полета Евгению дано почувствовать гораздо больше, чем тому за всю его длинную, многолетнюю полицейскую ночь.

Именно в полете Евгению пришла мысль устроить им когда-нибудь показательный прыжок – хотя бы для того, чтобы было понятно, с кем они имеют дело.

И потом, для того чтобы совершить тот, особый, королевский прыжок – когда он сможет просто раствориться в воздухе, – требуется особое состояние. И прежде всего – надо попасть в облаву, которая почему-то все никак до него не дойдет. Надо петлять и прятаться несколько дней, чтобы наконец, когда его все-таки настигнут, прыгнуть с привкусом опасности во рту – какого у него никогда еще не было, – и тогда все получится именно так, как он и задумал.

Поразмыслив, Евгений решил, что для этого нужно немногое: найти какую-нибудь трубу и с темнотой засесть в кустах, поджидая первого из них.

Теперь все это осталось позади – его детство, многолетние тренировки со стулом, серая, скучная жизнь. Евгений был уверен, что они вышли уже на след, что все готово, и даже снайпер, будоража душу, поднялся на свой чердак. Все эти дни он ждал их по-настоящему, как, наверное, не ждал их еще никто, – но, конечно, им этого не понять. Они, верно, тоже не спали всю ночь, и Евгению казалось, что если и была мысль взять его с темнотой, то, будто почувствовав, что здесь что-то неладно, захват решено было отложить до утра.

Но это им не поможет. Ведь именно ради этого, может быть, прыжка Евгений жил все эти годы – с тех самых времен, когда мать на кухне неосторожно роняла кастрюлю, и он сразу поджимал ноги, будто понимая, что это умение ему еще пригодится.

Он даже жалел временами, что они не смогут его взять. Ему бы хотелось увидеть лицо того человека, который скрутил бы ему руки. В последнюю ночь, когда Евгению как-то даже удалось на несколько мгновений заснуть, он как будто даже увидел – какой-то заполненный зал, решительное лицо судьи. Сам он сидел, горбясь, на скамье за барьером, а за спиной неподвижно стоял – как на одной ноге – солдат. Он пожалел, что ему предстоит прыгнуть много раньше, а не вот так – из-за барьера, так что солдат не успеет вскинуть винтовку, и лица у всех растерянно вытянутся.

Ему представлялось, что это был бы фантастический процесс – судьи в блестящих мантиях, репортеры, вспышки и чуть ли не карабинеры в дверях. Толпы народа, его осунувшееся лицо – и утешительный графин воды на столе у судьи. На другом будет стоять, в центре всеобщего внимания, поднос с уликой – он почему-то был убежден, что именно поднос. И, конечно, усмехаясь, он бы признал эту улику, вообще сознался во всем – за несколько мгновений до прыжка.

Он проснулся – выпить воды, вкус которой сейчас чуть фальшивил на языке. Казалось даже – из того же графина, что стоял, мерцая, в прозрачном зале его сна, который Евгений только что покинул, ловко надув – как надувал их все эти годы – своего конвоира. Попросил воды и сгинул с первым же глотком, сразу, будто в одном стремительном прыжке, очутившись в ночной своей комнате.

Евгений жалел, что они его не поймают, потому что знал даже то, что делал бы в эти дни до суда. Конечно, он сразу бы, не читая, подписал бы им все, что попросят, и только потом, устроившись поудобнее – как сейчас, в кресле, – не торопясь, перелистал бы свое дело. Он читал бы усмехаясь, иногда удивляясь и, может быть, даже изредка себя узнавая.

Это было бы необычно – взглянуть на себя их глазами. Он прочитал бы все – даже отчеты снайпера с крыши, на одном из которых наверняка стояло бы кофейное пятно. Это было бы тем более любопытно, что