Критика евангельской истории Синоптиков и Иоанна. Том 1-3 - Бруно Бауэр Страница 79

мы вскоре познакомимся более подробно, Нагорной проповедью и как таковая изначально является той горой, на которой Иисус избирает Двенадцать. Именно на «горе», согласно рассказу Луки, происходит преображение, в то время как Марк и Матфей говорят только о «высокой горе». По Матфею, на «горе» происходит второе кормление, но не первое, так же как и Марк, когда сообщает о двух кормлениях, и Лука, когда сообщает о том, которое ему известно, ничего не знают о горе, но четвертый евангелист говорит, что Иисус взошел на «гору» и сел там, когда накормил народ. На «гору», наконец, по словам одного лишь Матфея, отправились апостолы, когда ангел позвал их в Галилею, где они должны были увидеть Воскресшего Господа.

«Гора!» Странно! Всегда в разных ситуациях «гора!». Матфей, который чаще других использует эту категорию, рассказывает, что это за гора, где она находится и на что похожа. По крайней мере, для него, что несомненно, именно гора является необходимой и единственно подходящей декорацией для великих, далеко идущих событий, основой для великого. Или сначала докажем это апологету? Спросим, как Матфей, если он придерживался определенной географической точки зрения, мог сказать, что Иисус взошел на «гору», когда он только сказал, что Иисус ходил по всей Галилее? Есть ли во «всей Галилее» только «гора»? Следует ли спрашивать, на какой «горе» произошло второе кормление, как Матфей узнал о горе, о которой два других автора знают так же мало, как и о «горе», на которой ученики снова увидели Воскресшего Господа?

Более того, откуда взялась «гора», на которой, согласно рассказу Луки, произошло преображение, о которой Матфей знает так же мало, как и Марк.

И мы хотели бы увидеть гору, на которой Иисус мог бы восседать, приказывать и руководить кормлением людей, возлежащих на траве на равнине!

Уклонение апологетов «горы» vò ogos sen гора, которую они пытаются Мф. 5, 1, оказывается даже в единственном месте, где оно могло бы показаться применимым, Мк. 3, 13, т. е. в том месте, где мы впервые видим гору, причем в очевидно внятном историческом контексте. Ибо и эта связь — чисто случайная, и гора, на которую надлежало призвать двенадцать, — это не горный хребет с его широкими разветвлениями, оврагами, лесами и бесчисленными возвышенностями, а гора, принадлежащая к одной возвышенности, а именно к той высоте, на которой должно совершиться столь возвышенное и значительное действие.

Гора, таким образом, всегда определенная, т. е. та, высота которой соответствует идеальной высоте происходящего на ней события. Это гора, на которой со времен Авраама и Моисея происходят откровения, преображения, законы.

Матфей не был современным апологетом, которому одному известны муки этого великого мирового вопроса, где могла находиться гора, на которой Господь провозгласил благословения новой экономики. Для него это была гора, на которой должны были быть произнесены слова, имевшие беспредельное значение и произнесенные для того, чтобы они распространились в широких кругах вибрации и были услышаны всем миром. Матфей даже не говорит, что толпа последовала за Господом, когда Он взошел на гору, где произнес проповедь, которую они, как выясняется, тоже услышали. Он не имеет права говорить об этом, ибо Марк не предписывает ему этого, более того, запрещает, — но какое ему дело до таких мелочей, которые ничего не могут отнять от его отчета и ничего к нему не прибавляют, упущение которых только приносит смерть апологетике, если он может только дать Господу проповедовать? И когда Лука приказывает ему — сказать народу, что они слышали проповедь, он говорит это, не боясь, что они могли слышать. Если проповедь содержала слова жизни для людей, то они услышали их, как бы ни хотели.

Гфрёрер говорит, что «гора» получила такую известность в легенде благодаря происходившему на ней кормлению. Но Марк до сих пор ничего не знает об этой местности, где происходила история с кормлением. Гфрёрер, конечно, опирается на свидетельство четвертого евангелиста. Но повторимся: мы хотели бы видеть гору, на которой и т. д.? Искусство, однако, умеет показать нам горы, на вершине которых находится и виден Иисус, а несколькими пролетами ниже на равнине стоят люди; на такой горе художник может изобразить Господа говорящим с людьми внизу или дать ему любое другое отношение к людям. В реальном мире таких гор нет. Природа — не Рафаэль, да и простор у нее совсем не такой, как в идеальном видении евангелистов.

4. Задача критики.

Приступая к критическому рассмотрению плана, композиции и внутреннего характера Нагорной проповеди с целью выявления ее происхождения, мы должны, насколько это возможно, но и необходимо, еще до начала самой критики вникнуть в суть нашей задачи.

Хотя начало, конец и точки совпадения одни и те же, речи, которые передают оба синоптика, очень далеки друг от друга. Речь Матфея гораздо длиннее и содержит элементы, которые при соединении с проповедью Луки распались бы на отдельные части. Многие из этих элементов свойственны только Матфею; у Луки они встречаются в других местах как изречения Иисуса, сказанные по другим поводам, так же как и Матфей не имеет некоторых частей речи Луки в своей собственной, но передает их как изречения Иисуса по другим поводам.

Из этого факта должна формироваться задача критики, вернее, критика должна объяснить этот факт.

Трудности, возникавшие в связи с евангельскими указаниями на место, время, повод и аудиторию, для нас исчерпаны, поскольку мы увидели, как они возникли и что повод, по которому должна была быть произнесена речь, никогда не имел места и возник исключительно из прагматизма Луки и Матфея. Таким образом, наша задача упрощается, и трудности, связанные с этими пунктами, а также взгляды, пытающиеся решить их по-другому, больше не могут нас задерживать и занимать. Если, например, Штраус скажет: «Иисус говорил с собравшимся народом в целом, но с особым обращением к ученикам, ибо в том, что в основе этого лежит некий торжественный акт речи, у нас нет оснований сомневаться», то мы доказали, что обо всем этом больше не может быть и речи.

Все взгляды в целом, по которым речь рассматривается как произнесенная якобы по определенному поводу или даже по этому определенному поводу, который для нас уже давно растворился, потеряли всякую претензию на рассмотрение. По крайней мере, точка, в которой они ищут трудность, находится далеко не там, где она действительно лежит и где мы должны ее постигать и решать. В высшей точке трудности исчезает та точка зрения, на которую опираются эти взгляды, и она полностью растворяется,