Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева) Страница 49

Для Розанова «Восток, взглянув однажды на Христа, уже навсегда потерял способность по-настоящему, по-земному радоваться, попросту – быть веселым; даже только спокойным и ровным. Он разбил вдребезги прежние игрушки, земные, недалекие удовольствия и пошел, плача, но и восторгаясь, по линии этого темного, не видного никому луча, к великому Источнику своего света». Розанов верит: «Христос открывается только слезам». «В тайне слез христианских содержится главная тайна христианского действия на мир. Ими преобразовало оно историю». «Боль мира победила радость мира – вот христианство». «И на протяжении веков христианство осуществляло лишь одну задачу: погребение всего мира в Христе».

«В христианском сознании Христос предстал как вождь гробов». Даже когда Розанов ищет и хочет оправдания христианства, когда он чувствует непреодолимую внутреннюю потребность принять Христа, слова его все те же: «Смысл Христа не заключается ли в Гефсимании и кресте? – то есть что Он Собою дал образ человеческого страдания, как бы сказав, или указав, или промолчав: „Чадца Мои, избавить Я вас не могу (все-таки не могу, о, как это ужасно!). Но вот, взглядывая на Меня, вспоминая Меня, здесь вы несколько будете утешаться, вам будет легче, что и Я страдаю“. Если так, и Он пришел утешать в страдании, которого обойти невозможно, победить невозможно, и прежде всего в этом ужасном страдании смерти и ее приближения… Тогда все объясняется, тогда Осанна! Но так ли это? Не знаю».

Да, тут уже неоспоримо единство восприятия Лика Христова, как темного Лика, у Леонтьева и у Розанова. У обоих у них светлая радость жизни живет на другом, не на христианском берегу. И тут – вечный, великолепный звон, вечная пронзенность грустным, печальным – и не страшным ли? – Богом.

И пусть они по-разному выбирают берега.

Леонтьев стремится на темный, Розанов на светлый – важно, что они одинаково понимают их значение.

И не знаю я, не заставила бы нас эта упорная традиция темного лика раз и навсегда исказить в наших душах правильное понимание дела Христова, если бы вдруг – наглядно, жестоко и бесповоротно – не обнаружилось, с точки зрения Леонтьева и Розанова, темное пятно там, где нет лика Христова, на самом дальнем, безбожном, антихристианском берегу.

Оказалось, что не только Агнец, жертва, казнимый страдает, что не только во имя Бога христианство залило мир слезами. Оказалось, что на русской каторге, на всеевропейских чердаках, в нищенстве изгнания строго блюдут суровый путь аскетики иные люди, не во имя любви Христовой.

Произошло явление небывалое. Якобы на почве гуманизма, якобы во имя человечества, или, во всяком случае, одной его части – трудового класса, пролетариата, в забвении Бога и в отречении от Христа, возродился суровый аскетический путь. Каждый верный был обязан оставить не только отца и матерь свою, каждый верный выводился из-под законов обычной, применившейся к человеческим слабостям морали, – ему внушалась иная, суровая мораль, мораль классовая. Во имя дела, во имя торжества целого он должен был отрекаться от всего, вплоть до отречения от своего лица человеческого. Чердаки мира, проплеванные и прокуренные, кабачки всех европейских столиц могли бы много рассказать о том, как калечились людские души во имя нового безбожного закона, как истреблялись «предрассудки» в этих душах, как предъявлялись им требования суровой партийной дисциплины, как все подчинялось поискам единой, пусть фальшивой, жемчужины – не Царствия Небесного, не небесной веси, а веси земной.

Любопытно, что сказал бы Леонтьев об этом, но далеко не розовом, антихристианстве, если бы догадался о его аскетической окрашенности.

Воистину, Антихрист должен быть великим аскетом и носить власяницу, потому что это то, что покоряет и пленяет мир, спящий мягко и одевающийся пышно, и пьющий, и ядущий. Да, миру вновь предписывались слезы – но уже не слезы христианства, мир вновь отрекался от своих культурных ценностей, шел на некое auto da fé, но не во имя Бога живого, а во имя торжествующего в отдаленных веках безликого, сурового коллектива.

Не только Леонтьев, но и захвативший новую эпоху Розанов не успел задуматься о том, что это значит: слишком события были стремительны, слишком трудно было ввести их в сознание.

Ну, а мы видим, мы можем понять. Мы обязаны оглядеться, найти свои ошибки, исправить их.

И прежде всего мы должны заново переоценить гуманистическую легенду, противополагающую «темный лик» дела Христова розовому великолепию внехристианского вечного праздника. Тут уже не приходится говорить: против розового гуманизма – как говорил Леонтьев, или: «я боюсь темного лика» – как говорил Розанов. Тут приходится спросить себя: да темен ли лик христианского подвига, да так ли уж лучезарен лик внехристианской культуры?

Тут приходится по подлинникам, внимательно, сосредоточенно пересмотреть свои многовековые утверждения.

И прежде всего, дать себе отчет – что такое христианский аскетический путь?

Знаю, каждый сразу представляет себе изможденные лики святых на византийских иконах, бестелесность их, темноту и мрачность, духоту катакомб, какое-то невыговоренное, но до конца прочувствованное проклятие миру и радостям его. Знаю и утверждаю, что все это совершенно не соответствует тому, что было, тому, что есть, и тому, что будет. Мне хочется доказать свою мысль подробным разбором творений одного из самых замечательных отцов Церкви, обращающегося главным образом к монахам, к молчальникам, к аскетам. Я говорю о творениях Исаака Сириянина. И на этом, так сказать, предельном выражении того, что именуется «темнотой христианства», показать ошибочность такого именования, какое-то роковое заблуждение в таком именовании. И чтобы не прятаться, не малодушествовать, я начну с самых страшных текстов Исаака Сириянина, от которых, может быть, вздрогнуло бы не только розовое сердце Розанова, но и черное сердце Леонтьева. Этим я как будто бы затрудняю свою задачу, но только так она может быть исчерпана.

Прежде же, чтобы еще не затруднить, я напомню исчерпывающие слова Иоанна Богослова о любви к Богу и человеку. Вот они: Кто говорит, что он во свете, а ненавидит брата своего, тот еще во тьме. Кто любит брата своего, тот пребывает во свете, и нет в нем соблазна. А кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза (1 Ин. 2:9–11). Но рядом (для Леонтьева это было бы подтверждением первых слов): Не любите мира, ни того, что в мире: кто любит мир, в том нет любви Отчей. Ибо все, что в мире, – похоть плоти, похоть очей и гордость житейская, – не есть от Отца, но от мира сего (1