Таинство ближнего - Мать Мария (Кузьмина-Караваева) Страница 47

оправдано и объяснено. Такое явление мы встречаем в жизни нормальных людей. Анализ ведет к исключительному интересу к собственной личности. Утверждается крайний эгоцентризм. И эгоцентризм этот может быть двух типов: оптимистический эгоцентризм самовлюбленного человека и пессимистический эгоцентризм человека, не верящего в свои силы. Если первый эгоцентризм не возбуждает сомнений в смысле его оценки и внушает всем даже отвращение, то второй зачастую вызывает симпатию и сочувствие: вот, мол, до чего человек смиренен и скромен – ни одному своему шагу не верит, все подвергает беспощадной критике и проверке. Интересно подойти к обоим этим явлениям с христианской точки зрения. Если оптимистический само влюбленный эгоцентризм не может быть христиански оправдан никаким образом – и о нем даже говорить не стоит, – то пессимистический эгоцентризм находится в гораздо более сложном положении по отношению к христианской морали, более того, можно сказать, что для многих он является неким самым существенным выразителем христианства.

В крайних своих выражениях и тот и другой эгоцентризм упирается в подлинное, медицински точно определяемое безумие. С одной стороны, он ведет к мании величия, с другой – к подавленности, тоске, унынию, болезни воли, – но всегда противоположению себя миру и людям, даже не противоположению, а к полному выпадению из сознания мира и людей. Человек оказывается замкнутым в себе, пребывающим в своем собственном нереальном, вымышленном и – блаженном или мучительном мире, из которого никакими силами не может выйти на простор.

В самом деле, представим себе такой человеческий путь: человек подавлен своим бессилием, человек точно и внимательно изучил все свои грехи, все срывы и падения, человек видит ничтожество своей души и все время обличает злодеев и скептиков, заводящихся в ней. И человек кается в своих грехах, но покаяние не освобождает его от мысли о своем ничтожестве, в нем он не преображается и вновь и вновь возвращается к единственно для него интересному и дорогому зрелищу – зрелищу собственного ничтожества и собственной греховности. Не только космос или человеческая история, но и судьба отдельного человека, его страдания, его падения, его радости и мечты – все бледнеет и исчезает в свете моей гибели, моего греха. Весь мир окрашивается заревом пожара моей души, более того, весь мир как бы сгорает в пожаре моей души. А своеобразно понимаемое христианство в это время диктует самый углубленный анализ себя, борьбу со своими страстями, молитву о спасении гибнущей своей души. К Творцу вселенной, к Миродержцу, к Искупителю всего человеческого рода у такого человека может быть только одна молитва – о себе, о своем спасении, о своем помиловании. Иногда это молитва о действительно последних и страшных дарах. Иногда Творец вселенной должен исполнить мое молитвенное прошение не о большом – я прошу у Него только «мирен сон и безмятежен». На этом христианском пути человек может достигнуть огромной силы. Мы можем встретить великих аскетов, ограничивших себя во всем, все направивших на спасение своей души, на борьбу с грехом в ней, мы можем встретить образы огромной мощи и обаятельности. В самом деле, разве не обаятельна такая полная отдача себя на борьбу с собственным грехом, на вечный анализ своих темных помыслов? И разве можно с такого человека спрашивать еще что-либо? Немудрено, если в своей подвижнической борьбе он не заметит мира, не заметит человеческого страдания, если не только не заметит, а сурово скажет и миру, и человеку: отойдите от меня, не мешайте мне бороться с моим грехом. Разве можно спрашивать с такого подвижника любви, раз он занят величайшим делом – делом спасения своей собственной души. В великой истине – что душа человеческая стоит мира – он делает только маленькую поправку: моя душа стоит мира. Но по всем законам логики эта поправка вполне допустима, раз я человек, а дело идет именно о человеческой душе. И если у вас есть еще какое-либо сомнение в правильности этого пути, то на помощь вам может прийти огромная сила в виде многовековой традиции христианской аскетической литературы. Вы прочтете в ней, как люди бегали от мира с его страданиями, чтобы он не мешал спасать собственную душу, вы получите точные наставления, почти магически-верные и непобедимые, как сосредоточить все мысли на себе и на своем ничтожестве, как поднять к Богу только одну неуклонную и непрестанную молитву, тысячи и тысячи раз произносимую: помилуй мя. Аскетическая литература введет вас в тягчайшее и величайшее искусство умного делания, даст вам школу такого делания, научит даже таким подробностям, как вы должны дышать и сидеть, чтобы молитва о спасении вашей души была наиболее действенна, чтобы никто из внешнего мира не помешал вашему совершенству. Если же потом, укрепившись и приобретя силу, вы и вернетесь в мир и будете в нем осуществлять себя, то основное, что вы не должны забывать, – это то, что все мирское делание – только поделка, только упражнение ваших добродетелей, а главное остается единственным – это спасение собственной души.

Аскетизм[77]

Первые века нашей эры – начало христианства в мире – ярко окрашены суровым и непреклонным аскетизмом. Не может быть сомнения в том, что торжеству христианства гораздо больше способствовали отшельники, живущие в пустыне, Антоний, Пахомий и другие, чем самое пламенное и пылкое увлечение христианством государственной власти, оказывающей ему не только высокое покровительство, но и внедряющей его мечом и всею силой государственного аппарата в сердца своих верноподданных.

Получив признание византийских императоров, христианство оделось в парчу и виссон, изнежилось, приспособилось к пышности императорского двора, быть может, сильно расцвело во внешних своих проявлениях – христианском искусстве, – соборах, иконостасах и так далее, но утеряло основной свой крепкий и жесткий хребет времен мученичества, разошлось вширь в ущерб глубине. И если бы этой глубины не было, трудно было бы сказать, какие эмпирические формы приняло бы византийское православие. Но она была. Она хранилась в Нитрийской пустыне, на Синае, около Александрии, под самыми стенами Царьграда. Отшельничество и монашество оказались носителями суровой и подлинной правды православия.

В то время как при дворе императора роскошествовали и излишествовали, утончались и разлагались, пустыня кишела отшельниками, спящими в гробах, питающимися размоченной чечевицей, стоящими ночами на молитве – так, что вечером перед глазами их заходило солнце, а утром длинная тень клонилась к западу от солнца, восходящего за их спиной.

Столпники, молчальники, борцы со страшными искушениями пустыни, молитвенники за мир, подвижники и аскеты – вот что было спинным хребтом православия, что сурово вело церковный корабль, отражало бури