О воле в природе - Артур Шопенгауэр Страница 3

более и более дерзки7. Ведь из собственной среды им нечего бояться возражений – у них у всех одни и те же цели, одна и та же миссия, и они образуют многочисленное сообщничество, высокоодаренные члены которого coram populo[8] направо и налево отвешивают друг другу поклоны. И вот самые жалкие маратели компендиев так зарвались в своей заносчивости, что трактуют великие и бессмертные открытия Канта не более как устаревшие заблуждения и с прекомичной suffisance[9] голословно, хотя и в тоне аргументации, преспокойно устраняют их с дороги – в надежде на то, что имеют пред собою доверчивую публику, которая в этом деле ничего не смыслит8. И такая участь постигла Канта от руки писак, полнейшая неспособность которых бьет в глаза на каждой странице, можно даже сказать, в каждой строке их оглушительного и бессмысленного словоизвержения. Если это так будет продолжаться, то Кант скоро доставит нам зрелище мертвого льва, которого лягают ослы. Даже во Франции наши профессора не имеют недостатка в соратниках, которые, будучи одушевлены одинаковой ортодоксией, стремятся к той же цели: вот, например, г. Бартелеми де С.-Илер в речи, произнесенной в апреле 1850 г. пред “Académie des sciences morales”, дерзнул судить о Канте свысока и говорить о нем самым непристойным образом – к счастью, впрочем, так, что каждый сразу же мог угадать его заднюю мысль9.

Другие же представители немецкого «философского ремесла» в своем стремлении сбыть с плеч столь мешающего им Канта идут такой дорогой, что, не полемизируя непосредственно с его философией, стараются подкопать основы, на которых она зиждется; но при этом они до того покинуты всеми богами и всяким рассудком, что посягают на истины a priori, т. е. на истины, которые столь же стары, как и человеческий разум, даже составляют его, и которым, следовательно, нельзя противоречить, не объявив войны самому разуму. Но такова уж храбрость этих господ. К сожалению, трое10 из них мне знакомы, и я боюсь, что найдется еще несколько господ, которые заняты такими подкопами и имеют невероятную дерзость допускать возникновение пространства a posteriori, как следствие, как простое отношение вещей в нем, утверждая, что пространство и время – происхождения эмпирического и принадлежат телам, так что лишь наше восприятие сосуществования тел создает пространство, точно так же как наше восприятие последовательности изменений создает время (Sancta simplicitas![10] как будто слова «подле» и «после друг друга» могут иметь для нас какой-либо смысл без предварительных, дающих им значение интуиций пространства и времени!), и что, следовательно, если бы не было тел, то не было бы и пространства, которое, таким образом, уничтожилось бы вместе с их исчезновением, точно так же, как при уничтожении всех изменений остановилось бы и время11.

И такой вздор серьезно преподносится 50 лет спустя после смерти Канта. Но именно подкоп под кантовскую философию и служит здесь целью, и эта философия, если бы тезисы этих господ были верны, конечно, сразу рухнула бы. Но, к счастью, это – утверждения такого рода, которые вызывают не спор, а только презрительный смех: дело в том, что они представляют собою ересь не против кантовской философии, а прежде всего против здравого человеческого смысла, и нападение в данном случае делается не столько на известный философский догмат, сколько на истину a priori, которая как таковая составляет самый разум человека, и потому для всякого, кто находится в здравом уме, мгновенно выступает во всей своей очевидности как 2 × 2 = 4. Приведите ко мне мужика от сохи, растолкуйте ему, в чем дело, и он скажет вам, что исчезни все предметы на небе и на земле, пространство все-таки останется, и прекратись все изменения на небе и на земле, время не перестанет идти. Как достоин уважения в сравнении с этими немецкими горе-философами французский физик Пуилье, который, не печалясь о метафизике, не забывает, однако, включить в первую же главу своего общеизвестного, положенного во Франции в основу официального преподавания учебника физики два обстоятельных параграфа, один о пространстве (de l’space) и другой о времени (du temps), где он объясняет, что, если бы вся материя исчезла, пространство все-таки осталось бы, и что оно бесконечно, и что, если бы всякие изменения прекратились, время продолжало бы идти своим чередом без конца. При этом он не ссылается, как во всех других местах своей книги, на опыт, потому что в данном случае последний невозможен, – и тем не менее Пуилье говорит с аподиктической уверенностью. Ему, как физику, наука которого безусловно имманентна, т. е. ограничена эмпирически данною реальностью, – ему и в голову не приходит спросить, откуда он все это знает. Канту это пришло в голову, и как раз эта проблема, которую он облек в строгую форму вопроса о возможности синтетических суждений a priori, стала исходной точкой и краеугольным камнем его бессмертных открытий, т. е. трансцендентальной философии, которая, отвечая на данный вопрос и сродные ему, тем самым показывает, как обстоит дело с упомянутой эмпирической реальностью12.

И семьдесят лет спустя после того, как появилась «Критика чистого разума», и после того, как слава ее наполнила собою мир, эти господа имеют дерзость предлагать такие давно устарелые и грубые нелепости и возвращаться к прежнему невежеству. Если бы Кант снова пришел и увидел такое бесчинство, то он, воистину, почувствовал бы то же, что Моисей, когда, сойдя с горы Синая, он узрел свой народ пляшущим вокруг золотого тельца и во гневе разбил свои скрижали. Но если бы и Кант отнесся к этому так же трагично, я утешил бы его словами Иисуса Сираха: «Говорящий с глупым говорит со спящим; когда ты кончишь говорить, он спрашивает: “Что ты сказал?”» Ибо для этих господ трансцендентальная эстетика, этот алмаз в короне Канта, совсем не существует: они молчком отодвигают ее, как non avenue[11], в сторону. Но к чему же, по их мнению, природа создает свое редчайшее творение, великий дух, единственный среди сотен миллионов, если от благовоззрения Их Заурядности зависит уничтожить важнейшие его учения простым утверждением противного или даже пустить их без дальних слов на ветер и сделать вид, будто ничего и не случилось?

Но переживаемое теперь одичание и грубость в философии, где всякий публикует все, что ни взбредет ему в голову о вещах, которыми занимались величайшие умы, – это состояние является результатом еще и того, что с помощью профессоров философии наглый и бессмысленный бумагомарака Гегель осмеливался нести на рынок самые чудовищные измышления и благодаря им в продолжение 30 лет слыл в Германии за величайшего из всех