О воле в природе - Артур Шопенгауэр Страница 2

для них совершенно “tuta” (обеспечена), это теперь как будто бы сомнительно – разве если толковать слово “merces” в дурном смысле, в смысле кары, – что́, конечно, находит себе оправдание и со стороны хороших классических авторитетов. Господа профессора совершенно правильно усмотрели, что единственное средство для борьбы с моими сочинениями – это сделать их тайной для публики, путем глубокого замалчивания и под громкий приветственный шум в честь рождения каждого из уродливых чад профессорской философии: так некогда корибанты громким шумом и кликом заглушили голос новорожденного Зевса. Но средство это исчерпано, и тайна разглашена: публика открыла меня. Злоба профессоров философии по этому поводу велика, но бессильна: после того как единственно-целесообразное и так долго с успехом применявшееся средство они исчерпали, никакое тявканье не в силах уже остановить моего влияния, и напрасно теперь они бросаются на меня то с одной, то с другой стороны. Правда, они добились того, что собственно-современное моей философии поколение сошло в могилу, ничего о ней не ведая. Но это было только отсрочкою: время, как и всегда, сдержало слово.

Оснований же, почему господам представителям «философского ремесла» (они сами в своей невероятной наивности так называют его5), почему им столь ненавистна моя философия, таких оснований два. Первое – то, что мои произведения портят вкус у публики, вкус к пустому сплетению фраз, к нагромождению ничего не говорящих слов, к пустой, плоской и медлительно терзающей болтовне, к церковной догматике, замаскированно одетой в покровы скучнейшей метафизики, к систематизированному, площадно-плоскому филистерству, которое должно изображать собою этику и в виде приложений дает даже руководства к карточной игре и танцам, – словом, вкус ко всей этой методе бабьей философии, которая уже многих навсегда отпугнула от всякой философии вообще.

Второе основание – то, что представители «философского ремесла» безусловно не смеют дать дорогу моей философии, а потому не могут и обратить ее на пользу «цеха», о чем они даже душевно сожалеют, так как мое богатство при их горькой нищете пришлось бы им как раз ко двору. Но моя философия во веки веков не заслужит милости в их глазах, хотя бы она и заключала в себе величайшие из когда-либо открытых сокровищ человеческой мудрости. Ибо в ней нет никакой спекулятивной теологии, ниже́ рациональной психологии, – а как раз они-то и составляют для этих господ воздух, которым они дышат, conditio sine qua non[4] их существования. Пуще всего на свете любят они свои казенные оклады; а казенные оклады в Германии пуще всего на свете требуют спекулятивной теологии и рациональной психологии: extra haec non datur salus[5]. Теология поэтому должна быть и обязана быть; откуда хочешь, а вынь да положь ее; Моисей и пророки должны оказаться правыми: таков основной принцип философии; а при ней, по штату, должна состоять и рациональная психология. Между тем ничего подобного ни у Канта, ни у меня не найдешь. Об его критику всякой спекулятивной теологии, как известно, самые убедительные теологические аргументы разбиваются вдребезги, как стекло о стену, и под его руками не остается ни одного цельного лоскута от всей рациональной психологии! У меня же, как у смелого продолжателя его философии, ни теология, ни психология уж и совсем не является больше, что́ и последовательно, и честно6. Наоборот, задача профессорской философии, в сущности, в том и заключается, чтобы под оболочкой весьма отвлеченных, запутанных, трудных и оттого мучительно-скучных формул и фраз изложить основные истины протестантского катехизиса; поэтому в конце концов именно они и оказываются ядром всякой профессорской философии, как бы вычурна, запутана, странна и причудлива ни казалась она на первый взгляд. Такой прием, быть может, и приносит свою пользу; но я не знаю ее. Я знаю только, что в философии, т. е. в искании истины, я хочу сказать – истины κατ’εξοχην[6], под которою разумеются ответы на высшие, самые важные, самые дорогие и заветные для человеческого рода запросы, – в искании этой истины с помощью описанных приемов нельзя подвинуться ни на шаг вперед: напротив, истине тогда преграждается дорога, и вот почему я давно уже признал в университетской философии антагониста философии настоящей. И вот, если при таком положении вещей появится вдруг, с честными намерениями и вполне серьезная, только истины и ничего, кроме истины, не ищущая философия, – не должны ли господа представители «философского ремесла» почувствовать то же, что почувствовали бы одетые в картонный панцирь театральные рыцари, если бы среди них вдруг оказался рыцарь, закованный в настоящие латы, под тяжелой поступью которого затрепетали бы тонкие подмостки сцены? Такая честная философия, следовательно, должна быть дурной и ложной и в силу этого возлагает на представителей «ремесла» трудную роль человека, который, чтобы слыть за то, чем он не есть, не может допустить другого слыть за то, что он есть. А из этого и получилось то веселое зрелище, которое теперь забавляет нас: эти господа – ввиду того, что замалчиванию моей философии, к их сожалению, пришел конец, – в настоящее время, спустя 40 лет, начинают измерять меня своей мерочкой и сверху вниз, с высоты своей мудрости, судят обо мне, как люди, по должности своей вполне компетентные; но всего забавнее они становятся тогда, когда стараются по отношению ко мне разыграть из себя джентльменов.

Немногим менее меня, хотя и более втихомолку, ненавистен им и Кант, собственно, за то, что он подкопался под глубочайшие основы спекулятивной теологии и рациональной психологии, gagne-pain[7] этих господ, и в глазах всех серьезно мыслящих людей навеки разрушил названные оплоты. Как же этим господам не ненавидеть его? Человека, который до того усложнил им их «философское ремесло», что они едва могут подобру-поздорову выбраться из затруднения? Вот почему мы оба никуда не годимся, и эти господа обоих нас не удостаивают своим вниманием. Меня они в течение почти сорока лет не подарили даже взглядом, а на Канта взирают с высоты своей мудрости, снисходительно улыбаясь над его заблуждениями. Политика мудрая и доходная. Ибо таким образом они могут безо всяких стеснений, как будто на свете и не существует «Критики чистого разума», разглагольствовать на протяжении целых томов о Боге и о душе, как об известных, а им особенно близких личностях, обстоятельно и учено обсуждать отношение первого к миру и второй – к телу. Бросьте только «Критику чистого разума» под лавку, а там уж все пойдет как по маслу! Ради этого они в течение многих лет стараются потихоньку и помаленьку отодвинуть Канта в сторону, обратить его в антикварную редкость и даже задрать перед ним нос и, ободряемые друг другом, становятся все